Здравствуйте, Эмиль Золя! - [50]

«Правительство национальной обороны.
Бордо, 3 января 1871 года.

Прошу г-на Русси выплатить моему секретарю г-ну Золя причитающееся ему жалованье за декабрь месяц в размере 500 франков.

Глэ-Бизуэн».

Это было как нельзя кстати.

21 декабря Золя просит приехать к нему Габриэллу и свою мать, госпожу Коко и госпожу Канар, которые в своем последнем письме советовали ему беречься от простуды!

«Передо мной начинают заискивать».

Возникает также вопрос о том, как быть с собакой Бертраном.

«В крайнем случае предложите двухфранковую монету кондуктору поезда и попросите его позаботиться о том, чтобы бедное животное не заболело воспалением легких».

Он проводит рождество в одиночестве, «блуждая как неприкаянный».

Наконец приезжают г-жа Коко и г-жа Канар. Они застряли на один день в Фронтиньяне из-за снежных заносов. И это в краю мускатного винограда!

В это время в Эксе Золя и Сезанн считались уклоняющимися от воинской повинности. Как благородно трезвонить об этом! Мариус Ру уточняет факты в письме от 4 января 1871 года: «Эти дворяне, донесшие на Сезанна (Поль после написал им, что он находится вместе с тобой в Эстаке), не знали, что ты уже покинул эту дыру, и, не удосужившись поинтересоваться, холост ли ты или женат, сообщили властям, что ты уклоняешься от воинской повинности». Между тем Золя беспокоится о своей реквизированной квартире в Батиньоле. Он получает письма от Поля Алексиса. Но как он плохо пишет, этот поросенок Алексис!

«Париж, 9 февраля 1871 года.

Батиньоль не подвергся бомбардировке, но мэрия в Батле (Батиньоль) реквизировала часть вашей квартиры и поселила там на время осады семью беженцев. Все неоднократно предпринятые мною попытки отвести от вас эту неприятность не увенчались успехом. Да, дорогой мой Эмиль, horresco referens[48]! целая семья, отец, мать и пятеро детей!.. Спешу вам сообщить, чтобы успокоить вас, что в их распоряжение был предоставлен лишь нижний этаж. Я позаботился о том, чтобы картина Мане, серебряная посуда и различные другие вещи, которые вы оставили на столе[49], были перенесены на второй этаж… Эта шайка, явившаяся из Аньера (sic), все еще находится у вас и, кажется, чувствует здесь себя великолепно. Сообщите осторожно обо всем этом обеим г-жам Золя…»

Именно так и поступил озабоченный и растроганный Золя. Пятеро детей… Ах, дети! Что поделаешь, Габриэлла: война! Он думает о своих розах, винограднике и посылает Полю Алексису пять франков для садовника.

У Золя по-прежнему нет желания писать. Мысль о префектуре все еще искушает его. 16 января Глэ-Бизуэн, пытаясь помочь ему, направляет префекту письмо, которое не может не вызвать легкой улыбки.

«Ходатайство к самому честному и самому любезному префекту Республики за г-на Золя, который в ожидании лучших времен выполняет обязанности секретаря члена правительства Глэ-Бизуэна. Итак, дорогой префект, стремясь предоставить вам превосходного сотрудника и не зная в настоящее время лучшей кандидатуры, чем кандидатура нашего друга Золя, я прошу вас помочь мне в этом добром деле и обратиться к министру внутренних дел, выразив ему свое пожелание, чтобы г-н Золя был назначен супрефектом Байонны».

А тем временем Золя снова начал писать статьи для «Клош». Ему не суждено стать супрефектом. Его снова влечет к себе обожаемая и ненавистная пресса.

Сотрудничество Золя в «Клош» позволяет говорить о его исключительных журналистских способностях. Часто это занятие вызывает у него скуку, но как только какое-нибудь событие начинает увлекать его, он становится превосходным репортером:

«Я покидаю первое заседание Национального собрания. Должен вам заметить, что Большой театр в Бордо превращен сейчас в законодательный дворец. Представьте себе часовню, вы входите туда в два часа дня с залитой солнцем улицы и оказываетесь в сумрачном зале, освещенном тремя люстрами. Внизу расположены красные скамьи; на сцене с поднятым занавесом — трибуна и возвышение, покрытое пурпурной тканью; все это напоминает обстановку салона; здесь будет казнена Франция. В темных углах ищут палача».

Это большая журналистика.

Золя видит, как рак поражает тело раненой Франции. Все более усиливается непонимание между романтическим франкмасоном Гамбеттой и пассивной страной, питающей отвращение к продолжению уже проигранной войны. Бездарность формируемых наспех кабинетов министров, жалкие маневры и демарши, паническое стремление добиться мира любой ценой — все это позволяет Золя судить о масштабах катастрофы.

Его возмущает отношение провинциальных депутатов к Гарибальди, «красному казаку в фетровой шляпе с широкими полями, с суровым и спокойным лицом солдата», которого даже не удостаивают благодарности. Золя встречается с Гюго, депутатом от Парижа. Эта встреча с божеством юности глубоко волнует его. Показывая на здание Национального собрания, Гюго говорит: «Представьте себе всех дворянчиков царствования Карла X и Луи-Филиппа, хорошо сохранившихся, хотя и слегка покрытых пылью». Золя отвечает в тон ему: «Нужно вам сказать, что Флоке[50] начал свою интерпелляцию ужасным словом „Граждане!“, которое прозвучало в зале, как раскат грома. Разве эти люди верят в Республику?»