Здравствуй, нежность - [2]
Вот так из скандала родилась слава, а из славы родилась легенда. Однако последняя была до такой степени обременительна для моей матери и так прочно к ней приклеилась, что ей даже казалось, будто она так навсегда и останется «вещью» — предметом, лишенным всякого наполнения, всяких чувств, всяких мыслей. Останется пленницей собственного образа, от которого уже было невозможно избавиться. «Я была словно героиня комикса, которую зовут Саган. Со мной говорили исключительно о деньгах, о машинах, о виски; еженедельно я получала по три или четыре письма с оскорблениями».
Удивительно, но какие бы грехи ей ни приписывали, легенда все равно существует, наполняя жизнь живой радостью и светом, который дарит веселье, вернее, я бы сказал, «прогоняет грусть» в начале нового тысячелетия, искаженного гримасой изнурительного однообразия. И все потому, что в легенде Саган присутствуют особые забытые ароматы — эссенции, — которые пробуждают в нас эту поистине сагановскую идею, которая, впрочем, присуща всему живому на Земле, — идею счастья.
Так, когда Жан-Марк Робертс[3] предложил меня «раскрутить» и попросил написать книгу воспоминаний о матери, эта идея, очевидно, уже некоторое время существовала в умах многих людей; я же чувствовал, что приближается нечто важное и оно постоянно увеличивалось в размерах и надвигалось на меня. А я знал, чувствовал, что мне не удастся его избежать, но я все же постоянно оттягивал решающий момент под самыми разнообразными предлогами, будь то решение налоговых вопросов или же просто нежелание и неумение заниматься писательским делом. Я знал, что должен принять легенду как есть, точнее — что легенда должна принять меня. В общем, нам с ней предстояло свести кое-какие счеты. Сделать это было несложно, поскольку я пользовался ею в качестве подтверждения моих истин. Так что же она могла возразить? Ведь мы оба отныне были в одной упряжке на пути к воспоминаниям прошлого. И в то время как мы оба старались быть как можно словоохотливее, я еще и стремился к достоверности.
И вот, когда нам предстояло совместными усилиями создать книгу, когда легенда, уже слегка на тот момент потерянная, начала понемногу меркнуть, я предложил ей переехать ко мне. Мы решили на время — на время написания книги — пожить вместе. Я выделил ей маленькую комнатку, в дальнем конце коридора, слева. Там она вполне может и скандалить, и нести с пеной у рта всякий вздор — неважно: я все равно ее не услышу.
Нет никаких сомнений, что легенда была в восторге от этой затеи. Наконец-то люди снова будут интересоваться ею. Той, которая не может жить без помощи других людей, той, которая не терпит одиночества, той, которая не любит, когда с ней говорят о книгах, театре, обязательствах и вообще о серьезных вещах. Отлично! Мы снова поговорим о кутежах, о виски, о спортивных машинах, об игорных столах, о деньгах, которые легко заработать, но так же легко потратить, о финансовых скандалах, о путешествиях, о неуплаченных налогах, о запретной любви и о контрабанде нелегальных товаров… Должно быть, легенда полагает, что я позволю ей господствовать на всех страницах этой книги, тем самым порождая все новые выдумки, как делали некоторые биографы до меня. Но нет, на этот раз все будет по-другому. Мы как раз сделаем все наоборот. Я буду использовать легенду, зная ее наизусть, но стану рассказывать и правду, хотя не слишком с ней знаком, и таким образом я попытаюсь восстановить между ними хотя бы какое-то равновесие. То равновесие, которое так часто (и еще совсем недавно) постыдно попиралось.
И если мне нет никакого дела до той части легенды, в которой говорится о веселье, бесшабашности, смелости и свободе, напротив — мне невыносимо видеть, как ее до сих пор используют для того, чтобы выделиться, чтобы поставить себя выше той, о ком нужно просто писать. Я имею в виду тех жизнеописателей-шарлатанов, что мнят себя писателями, но при этом слишком далеких от истины, и которые соотносят жизнь Франсуазы Саган — жизнь моей матери — с совершенно неприемлемыми вольностями.
А неприемлемы они потому, что содержат в себе вымышленные факты, что само по себе (в случае, если автор — журналист) свидетельствует о вопиющем непрофессионализме, поскольку за правду выдаются недоказанные и ни на чем не основанные домыслы. Я считаю их оскорбительными не только для моей матери, для ее образа, но и для ее друзей, для всех тех, кто ее любил и уважал, и по которым так небрежно, мимоходом «проехались» в этих биографиях. В качестве примера я приведу цитату одной такой графоманки, которая поразила меня больше прочих: она рассказала про кардиган, якобы прожженный во многих местах сигаретой, и про необычное пристрастие матери гасить окурки прямо на столе, рядом с пепельницей. К чему вообще писать подобные вещи на первых же страницах, да еще в биографии такой писательницы, как Франсуаза Саган? Для чего нужна подобная информация? Что она проясняет? У меня сложилось такое впечатление, что вышеуказанная жизнеописательница стремилась с первых же строк очернить образ моей матери. Даже не задумываясь, впрочем, о том, что эта информация несущественна и вообще не верна. Не стану спорить лишь с одним: мать действительно иногда носила джинсы и кардиганы, однако она всегда уделяла огромное внимание своему внешнему виду. На моей памяти она ни разу не появилась на людях, на экране телевизора, у друзей или же просто в компании, не «припудрив носик», не «поправив прическу» и не убедившись, что ее туалет чист, опрятен и «спортивен».
