Здравствуй, нежность - [4]

Моя мать была необычайно умна. Мысли в ее голове сменялись настолько быстро, что порой казалось, будто она принимает решения совершенно спонтанно, машинально и необдуманно, словно руководствуясь одними лишь инстинктами (хотя, на мой взгляд, она была абсолютно лишена инстинктов). Я считаю, что именно этот ум подарил моей матери ее почти врожденное понимание мира, понимание людей, затерявшихся где-то на краешке Земли, и их поступков. Она мгновенно постигала самую суть вещей, а ее восприятие счастья было, пожалуй, самым справедливым на свете. Ведь именно счастье было ее путеводной звездой большую часть жизни. Оно было ее сообщником, ее союзником — она настолько отчетливо чувствовала его очертания и его суть, что стремилась на протяжении всего своего жизненного пути поделиться им с окружающими. Ее ум был всегда открыт людям, а щедрость не оставляла места низости и злобе. Этот образ может вам показаться несколько наивным, но моя мать на самом деле не понимала, как можно быть злым, мелочным, жадным, эгоистичным, претенциозным, язвительным, подлым, нетерпимым, недалеким, корыстным. И это непонимание не было результатом неких оценочных суждений — от них моя мать по природе своей старалась воздерживаться. Эти слова, суждения, манеры были всего-навсего оболочкой. Они ей надоедали, вернее, как она сама говорила, «наскучивали», причем настолько, что она сама была к ним совершенно невосприимчива. Увы, ее доброта и щедрость, граничившие порой с простодушием, приносили ей временами глубочайшие страдания, которые она, впрочем, никогда не показывала. А поскольку ее главным принципом было никогда не поступать с людьми так, как она не хотела бы, чтобы они поступили с ней, моя мать никогда не позволяла себе обидеть или оскорбить кого бы то ни было. Сам факт того, что можно унизить человека за то, что он негр, еврей или китаец, либо же потому, что он является представителем какого-то общества или сословия, приводил ее в оцепенение. Она не понимала, как можно было вообще стараться навредить кому-либо, унизить кого-то — в особенности ее друзей. Она терпеть не могла, когда обижали слабых, больных, старых — она испытывала исключительную нежность к пожилым людям, достойным, с ее точки зрения, всяческого уважения, а также к детям, медведям, лошадям, собакам или кошкам. А каким ударом, каким разочарованием стало для нее предательство человека, которого она считала своим другом; человека, игравшего роль посредника в грязном «деле Эльф»[6] — она даже полностью исписала небольшой дневник, из тех, что всегда носила с собой, и на его страницы она излила все свое недоумение, всю свою боль и ярость. Этот человек надругался над всем, что было для нее свято: попрал ее дружбу, ее доверие. Она говорила: «Уж лучше позволить себя обмануть, чем не довериться; это и есть — и в том мое убеждение — единственное нравственное правило: всегда быть, насколько это представляется возможным, предельно добрым и предельно открытым; ничего не опасаясь».

И сколь стойким было ее непонимание всего, что могло ранить, огорчить или оскорбить, столь же велики были снисхождение и даже интерес, которые она проявляла ко всему, что шло вразрез с вышеперечисленными низостями. Ее забота, привязанность, остроумие, ласка и пылкая любовь не знали границ. Именно в этих чувствах — а не в играх, деньгах, машинах или скорости — и проявлялась ее чрезмерность. Она чрезмерно любила, чрезмерно шутила, жертвовала всем (и собой в том числе) — тоже чрезмерно. И в этом — больше, чем во всем остальном, что было о ней написано или сказано, — Саган вела себя безрассудно. И была тысячу раз права.

Глава 1

Рассказывая мне о своем детстве и юности, моя мать всегда тщательно отбирала воспоминания. С одной стороны — трагические эпизоды, которые стоило с величайшей деликатностью упрятать подальше от моего внимания, с другой — моменты счастья, о которых мне можно было поведать. Очевидно, должны были иметь место и скучные или даже грустные истории, но она мне их не рассказывала; память носит избирательный характер, говорила она, а потому она сохраняет лишь самые радостные и самые удивительные воспоминания. Таким образом, из ее детства я знаю только забавные эпизоды. И когда ей случалось рассказывать мне вроде бы серьезные истории из своей жизни, все они, так или иначе, имели счастливый или непредвиденный конец.

Заходила ли речь о военном и послевоенном времени или же о том, что она пережила позднее, много позднее, когда мы жили вместе, я думаю, что моя мать всегда стремилась уберечь меня от излишне трагических, жестоких или грустных событий. Она знала, что не может защитить меня от всего, но были вещи, которые она считала достаточно шокирующими, чтобы не делиться ими со своим сыном. В общем, она всегда была проникнута той деликатностью, которая не позволяла ей ранить или навредить — ни словом, ни помыслом. «Несчастье — вещь недостойная. И к тому же она вас ничему не научит».

Когда мне было одиннадцать лет, на авиасалоне в Ле Бурже произошла страшная катастрофа. Российский «Ту-144», копия «Конкорда», рухнул на деревню Гуссенвиль. Я был в тот день дома с матерью, и, как назло, телевизор (обычно всегда выключенный) вдруг начал показывать новости. И когда в краткой сводке сообщили о показе фотографий с места происшествий, мать тотчас же попросила меня выйти из комнаты.