Здравствуй, Чапичев! - [13]

— Вот видишь. Значит, он все-таки конокрад. Увел же коня.

— Так он же своего увел, кровно заработанного.

«А ведь верно, — подумал я. — Заработал Тимка этого коня».

И как-то сразу испарилась моя неприязнь к Тимке. Наверное, неплохой он вовсе. И я зря придираюсь. Неожиданно для самого себя я взял Яшу за руку и сказал:

— Знаешь что, Яша, у меня рубль есть на кино. Но черт с ним, с кино. Давай лучше купим Тимке на дорогу папирос. Самых лучших, «Сальве». Идет?

— А ты не брешешь?

— Правду говорю.

Яша рассмеялся и сильно хлопнул меня по спине:

— Ты ничего, в общем, свойский парень. — И уже деловито посоветовал: — «Сальве» дорогие. Ты лучше подешевле купи и побольше.

Мы купили папирос и побежали на вокзал к эшелону, с которым отправляли призывников. Так я познакомился с Тимкой. Всего час, а то и меньше длилось это наше знакомство. Но Тимка мне успел понравиться по-настоящему. Хороший это оказался парень. Веселый, добрый и, что самое главное, разговаривал он с нами не с высоты своих двадцати с лишним лет, а как равный с равными.

Когда послышалась команда «По вагонам!», Тимка крепко стиснул мне руку и шепнул:

— Корешку помоги. Он парень башковитый.

Яшу он порывисто обнял, дружески похлопал по плечу и тепло попрощался:

— Покедова, братишка. Не скучай. Живы будем, увидимся.

Но, насколько мне известно, они никогда больше не встречались. В тот осенний день из Яшиной жизни ушел первый его друг, успевший стать для него одновременно братом и товарищем. И я тоже больше не встречался с Тимкой. В последний раз увидел его в дверях теплушки. Опершись грудью на брус, он прощально помахал нам обеими руками. Эшелон с новобранцами медленно покатился вдоль длинного джанкойского перрона. Замелькали стриженые головы и ставшие поразительно похожими друг на друга лица. Тимкиного лица я, к сожалению, не запомнил. А вот гармонист, который ехал в предпоследнем вагоне, почему-то запомнился мне навсегда. Он сидел в дверях теплушки, свесив ноги в больших рыжих сапогах. На коленях у него лежала украшенная ленточками гармонь. Лицо парня — скуластое, обожженное солнцем и ветром — выражало такое бесшабашное веселье, что стоявшая рядом со мной девушка с заплаканными глазами невольно рассмеялась. А он озорно подмигнул ей, крикнул что-то веселое, кажется: «Не плачь, Маруся, я скоро вернуся», плавным и красивым жестом растянул меха гармони и низким, хрипловатым голосом запел неожиданно грустную, незнакомую мне песню…

НЕСОЗНАТЕЛЬНЫЙ БОБИК

Зимой Яша завел себе собаку. Вернее, она сама «завелась». Яша лишь сказал сочувственно: «Бедный Бобик». А так как в это время других «бобиков» на улице не было, собака догадалась, что кличка относится именно к ней. Это была голодная, бездомная дворняжка, одна из тех, которым не повезло в жизни. Никто никогда ей не сочувствовал, а тут: «Бедный Бобик». И Бобик сразу проникся к Яше горячей благодарностью и преданной любовью. Только поначалу не знал, как это выразить. Он был воспитан в жестокой борьбе за существование, или, как люди говорят, за кусок хлеба. А в такой суровой собачьей жизни, конечно, нет места ни любви, ни благодарности, ни другим нежным чувствам. И Бобик сделал первое, что подсказал ему инстинкт: шершавым, мокрым языком лизнул Яше руку. Но мальчику это не понравилось — он брезгливо отдернул руку. И Бобик с отчаяния, от страха, что может упустить свое счастье, завертелся юлой вокруг Яши, залаял так звонко и весело, что сам удивился: «Откуда это?» Так лаял он только в далеком детстве, когда был еще беззаботным щенком.

Но Яша не удивился. Он все понял. «Пляшешь, Бобик? Ну так что ж, пляши. Поешь по-своему? Ну так что ж, пой. Я и сам, когда в животе урчит от голода, пою и пляшу, зарабатывая пятачок», — рассудил Яша и тут же, не откладывая, решил судьбу Бобика:

— Пойдем со мной, хочешь?

Еще бы не хотеть!

Став «хозяйской» собакой, Бобик изменил образ жизни. Теперь он уже не шлялся по городу и не дрался с бродячими псами. Утром он вместе с хозяином отправлялся на работу и целый день терпеливо поджидал Яшу у входа в парикмахерскую. В салон его, конечно, не пускали. Стоило Бобику нарушить этот запрет, как раздавался окрик Ветросова:

— Пошел вон, блохастый!

Что верно, то верно — блох у Бобика было действительно великое множество. Раньше он, видимо, не обращал на них внимания: не до них было. Но теперь, зажив обеспеченной жизнью и, главное, имея досуг, он повел с ними отчаянную борьбу. Только ничего не помогало.

Яша озабоченно спросил меня:

— Может, какой порошок есть против блох?

— Давай заглянем в аптеку, узнаем.

В аптеке такого порошка не оказалось.

— Ну что ж, пусть до весны потерпит, — решил Яша. — А весной я его в ставке́ буду купать. С мылом.

Однако бедный Бобик так и не дождался весны.

В ту зиму я начал работать в Феодосийском порту и лишь изредка приезжал в Джанкой. Приехав домой под Новый год, навестил Яшу. Он выглядел очень усталым. Даже улыбка, так красившая его лицо, стала какой-то вымученной.

Преуспевающий Ветросов еще осенью расширил свой салон — нанял четырех мастеров и поставил кассу, за которой восседала сама мадам Ветросова. Она же по совместительству делала местным модницам маникюр. Яшу теперь гоняли без передышки. То и дело слышалось: «Мальчик, прибор! Мальчик, компресс! Подай! Убери! Подмети!»