Здравствуй, брат мой Бзоу - [10]

Холодная вода смутила горячее тело. Оставленная хозяином лодка так расшаталась, что Бася едва не выпал из неё — зацепившись когтями за брезент, он прятался под кормовым сидением. Даут отвлёкся от рыбалки, посмотрел на брата.

Амза вынырнул; провёл ладонью по лицу и волосам; вдохнул и снова погрузился. Поплыл, отталкиваясь ногами, разводя руки. Затем поднял из воды голову и удивлённо промолвил:

— Даут! В море какой-то треск!

— Треск?

— Да… так его не слышно. А тут… — Амза ненадолго занырнул. — Тут слышно. Такие… щелчки.

— Может, тебе лучше обратно в лодку?

— Нет!

— Амза! Не рискуй понапрасну. Помнишь, что говорила… — Даут, нахмурившись, встал.

— Помню! — крикнул юноша; вдохнул; выкатил щеки и провалился в воду.

Видно было не дальше двух метров. Перемешанное с солнцем лазурное море. Амза щурил глаза. Он понял, что беззащитен. Дна нет, до лодки нужно плыть, вокруг — мгла. Юноша знал Бзоу уже три недели, часто виделся с ним, но теперь усомнился в его благонамеренности. Тот был зверем, хищником. «Нет. Глупости. Не станет он вредить! Я его кормлю. Мы играем…» Амза подыскивал доводы к спокойствию, но страх ширился изнутри — из тёмных, глухих глубин.

Амза вынырнул; отдышался; снова погрузился. Он не хотел, чтобы дельфин подплыл незамеченным. Нужно всё видеть; сердце стучит чаще; иным поворотом перед глазами вспыхивает мелкий цветной песок. Амза оглядывается. И эти пощёлкивания… Только что они были редкими, а теперь участились — утяжелили страх. «Надо было захватить нож. Я бы не стал… но так… Всякое… Он ведь дикий». Амза мог бы возвратиться к лодке, но не хотел, чтобы брат высмеял в нём труса; утешал себя малой надеждой, что Бзоу вообще уплывет куда-нибудь подальше. Щелчки становились более громкими и частыми, пока не выстроились ровной, пугающей дробью; затем разом смолкли. Амза подумал, что теперь мог бы отступить: пожаловаться брату о пугливости афалины и, вздохнув, забраться в лодку; но тут дельфин оказался рядом. Он тёмной волной выплыл из слепых вод. Страх. Воздух в груди стал горячим. Амза содрогнулся, хотел ударить Бзоу. Юноша застыл. Нужно было всплыть для воздуха, но он терпел. Афалина наблюдал за человеком. Длинный нос, по бокам которого изгибалась постоянная улыбка. Хвост был опущен; сейчас видно, как его серый окрас сменяется белым цветом живота. Заметны тёмные складки и небольшие помятости кожи. Глаза дельфина в воде чудились чёрными и меленькими. Боковые плавники были недвижны. Бзоу склонился на бок; потом вовсе перевернулся. Следующим мгновением опустился глубже, исчез. Морская мгла до того быстро укрыла своего обитателя, что Амза вновь вздрогнул; затем спешно всплыл; стал часто дышать.

— Ну как? Поговорил? — крикнул Даут.

Юноша не ответил; опять погрузился; опасался, что дельфин укусит его за ногу. Бзоу вернулся — теперь с противоположной стороны. Дёрнул хвостом и уплыл.

Дельфин задорно крутился и мотал носом, если ему удавалось обмануть Амзу — подплыть со спины. В этом была игра. Юноша, наконец, успокоился. Страх сменился весельем.

Амза гладил дельфина; думал приобнять того, но пока что не решался. Пробовал повторить его движения, пускал пузыри.

Возле лодки Даута выныривали человек и афалина. Бзоу кивал с раскрытым ртом, Амза брызгался на него и смеялся.

— А ты говорил, он дикий. Зверь. Укусит! — кричал юноша.

— Я не говорил, что укусит.

— Говорил-говорил! Ныряй к нам! Тебе понравится.

— Всю рыбу мне спугнули. Порыбачил, называется, — нахмурился Даут.

— Давай! — Амза руками бросился к дельфину; тот пропал в воде и появился с другой стороны. — Ах ты! — Амза во второй раз пытался поймать друга, но так же неуспешно.

— Совсем с ума сошёл. Из-за тебя никакой рыбалки, — продолжал ворчать Даут, однако снял сапоги, брюки, рубаху. Плюхнулся в воду.

Теперь в море дурачились трое; и каждый был по-своему счастлив.

Лишь Бася, выглядывая из-за борта, уныло и как-то удивлённо поглядывал на происходящее.

Глава вторая. Лето

Апацха во дворе Кагуа стояла простая. Одна стена была от дома — деревянная; остальные стены — тёмно-коричневые, плетёные из рододендрона, с узкими ячейками. Пол в апацхе был земляной, ничем не прикрытый, а крыша тянулась узкими досками, над ними был чердак, куда поднималась лестница. В чердаке хранились запасы сухой еды и шерсть. В центре апацхе было костровище; тут стоял жестяной столик для жарки рыбы, а на кирпичной трехножке — старый котел для мамалыги. Здесь же — два таза на таганах. С потолка свисала архышна[8]; к ней подвешивали малые котлы — для супов, каш. Кроме того, под потолком на меньших цепях крепилась просторная плетёнка; на неё для копчения укладывали сыр, рыбу или баранину. По стенам разместились плотные гирлянды из красного перца, лук, веники, чугунная сковорода, кастрюли. На табуретках — миски и тряпьё. Над входом, открытым к веранде, к мушмуле, висели оленьи рога; над другим входом, открытым к сараю и забору, были прищеплены шакальи клыки и старая, успевшая побледнеть шкура дикой свиньи.

Апацха была кухней, но в ней также и спали. Валера помнил, как его в детские годы оставляли на ночь возле придавленного поленом огня. В душном доме разрешалось спать только зимой. Помнил он и долгие столы — на них тесными горками выкладывали мамалыгу; ели её пальцами — с аджикой, копчёными сыром и телятиной. Тогда, в довоенные годы, тарелки были редким, порой — излишним предметом. Сейчас в апацхе Кагуа спала лишь баба Тина. Она говорила, что в стенах комнаты её посещают головные боли, а сны не разлетаются по странам.