Здесь птицы не поют - [25]

— Ты собираешься это курить?

— Я? Нет, — поднимаясь с колен, Юрик замотал головой. — Мне такое не под силу. Отнесу потомку шамана Сырбыкты и выпрошу за это помощь еще одного иччи. Видишь, мох густой, высокий, такой в пещере не растет. Шаман доволен будет, хорошего иччи даст.

Они вернулись в палатку, но всю оставшуюся ночь Виктора не отпускало чувство прикосновения к чему‑то тайному, ужасному и иррациональному. Он не мог сомкнуть глаз до утра, и весь следующий день расплачивался за эту ночную прогулку тяжелой усталостью. Ноги налились тяжестью уже к полудню, волочились по земле лишь на остатках силы воли, руки повисли безвольными веревками, а тело трясло крупной дрожью, как, впрочем, всегда бывало с ним от недосыпания. Хорошо еще, что в этот день он остался в лагере, а не скакал с аспирантами по сопкам и ручьям.

Работа валилась из рук и Ким Стальевич, в этот день оставшийся в лагере, вскоре обратил внимание на его состояние.

— Юноша, вы заболели? Сходите к Оксане Андреевне — она посмотрит вам давление.

— Нет, все хорошо, — Виктор попытался скрыться с глаз начальства.

И, возможно, ему бы это удалось, тем более, что Борисов отвлек внимание Савельева какой‑то срочной бытовой потребностью, но на пути ретирады оказалась поленница, заплетающиеся ноги задели ее краем и через секунду непрочная конструкция обрушилась на землю, пребольно стукнув Рогозина по голени.

Он обеими руками схватился за ушибленное место, заскакал на одной ноге, но недолго — усталость сказалась. Упав не на поленницу, а уже на твердую кучу торчащих во все стороны дров, Виктор получил еще несколько ушибов, заорал что‑то матерное.

В следующий миг сильные руки выдернули стенающего беднягу из беды.

— Да что с тобой, Виктор? — участливо заглядывая в глаза, спросил Савельев. — Отравился? Что произошло?

Рядом с геологом стоял пес Атас, склонив голову набок и высунув длинный язык, а за спиной Кима Стальевича

У Рогозина не достало сил запираться, он раскололся сразу, сдав своего подельника:

— На алтарь ночью ходили с Юриком, — сквозь подвывание и мычание успевал говорить Рогозин, — там мох светился. Схистотега какая‑то. Луна это отражается. Жутко. Потом всю ночь не спал, ворочался.

— Мох курили?

— Что? Нет! Его еще сушить нужно. Я не курю вообще…

— Знаем мы вас, питерских. Все на грибах сидите, — заржал Борисов. — Псилабыцин, ага?

— Псилоцибин, Олег, — поправил его доктор наук Савельев.

— Я и говорю — псилабыцин, — «согласился» Олег.

— Что с ногой?

— Болит, — проскрипел Рогозин.

— Да вижу, что не цветет. Скинь ботинок и штанину заверни, — приказал Савельев.

Осмотрев ногу, потыкав пальцем в синяк на коленке, распорядился:

— Вроде бы ничего серьезного, но кто знает? Трещина запросто может быть. Завтра никуда не пойдешь. И от работы сегодня я тебя тоже отстраняю. Мне здесь только увечных не хватало. До окончания программы четыре дня. Даже если нужно будет лежать — сильно мне жизнь не осложнишь, мы и без тебя управимся. Однако на полную зарплату сильно не рассчитывай.

Савельев еще о чем‑то подумал и добавил:

— Сейчас пойди к Андреевне, пусть она тебе мазь какую на колено намажет. Олег, помоги пациенту. А ты, Атас, пригляди.

Глава 7. Конфликт

Жаль, что Андреевна не была врачом. Она даже не была фельдшером. И, наверное, опознать перелом смогла бы только по торчащей из кровавой раны кости. Всех ее умений хватило на: ощупать поврежденную ногу, повздыхать горестно, наложить тугую повязку, прочесть молитву (изрядно ее переврав), щедро отсыпать пилюль — витаминов и успокоительного, и, как венец медицинских умений — неловко воткнуть в икру Рогозину шприц с новокаином.

— Все, — заключила повариха, устраивая свой толстый зад на скамью перед аптечкой. — Если не перелом, то дня через два будешь ходить как миленький. А сейчас иди с глаз моих, мне еще суп на вашу орду варить! Съешь в палатке вот этих таблеток: красненьких две и вот эту беленькую и вот эту желтенькую. И поспи, обязательно поспи, сон… он лечит. Вечером посмотрим еще.

И Рогозин в сопровождении Борисова и собаки поковылял к палатке.

Если бы он в самом деле не вымотался за последние дни, не устал сверх всяких сил и Андреевна верно бы рассчитала дозу успокоительного, то к вечеру, глядишь, Виктор бы проснулся. Но Андреевна что‑то напутала, и сон оказался необыкновенно глубоким и продолжительным. Рогозин проспал семнадцать часов и проснулся только к полудню следующего дня. И то — не по своей воле. Он пробудился от криков и выстрелов.

Кто‑то что‑то неразборчиво орал на разные голоса, дважды стреляли, слышались еще какие‑то плохоразличимые звуки. Рогозину стало любопытно.

Он поднялся на ноги — о вчерашней боли напоминала лишь ее слабая тень. Голень практически не болела. Рогозин покачиваясь спросонья, побрел к выходу.

Высунув голову наружу, он увидел небольшую толпу возле кухни, состоявшей по большей части из соседей. Их сытые лица были злы, в руках «рыбаки» сжимали разнообразное оружие — от ружей до дубин. Каждый что‑то орал и обстановка выглядела отнюдь не безмятежной. Ветерок донес запах сгоревшего пороха.

Рогозин застыл на месте, не очень‑то понимая, что делать дальше. Он уже проснулся окончательно, но все еще не мог трезво соображать. Вперед гнало любопытство, он понимал, что никто по доброй воле сам к нему не придет и не расскажет о происходящем, но инстинкт самосохранения вопил, что лучше бы ему спрятаться, а то и вовсе свалить куда подальше.