Зазнобы августейшего маньяка - [6]

Однажды, поссорившись с ним, я слегка ударила его по щеке.

— Как вы осмелились, — закричал он в ярости, — ударить великого князя!

Я возразила, что для меня он не великий князь, а мой друг, который не должен забываться. Он ушел раздраженный, но вскоре возвратился.

— Как жаль, Фанни Лир, что не ты была моей воспитательницей.

Я ревнива и не скрывала этого, и он часто поддразнивал меня. Его старались уловить в свои сети не только женщины моего круга, но и великосветские дамы, принимавшие в своих будуарах в соблазнительном дезабилье, но он гнушался ими и не раз, отдавая мне их письма, говорил:

— Эти, с вида нравственная, особа на самом деле развратнее последней потаскушки и они еще смеют осуждать тебя!

Когда мне случалось сидеть в театре бок обок с этими госпожами, и они слегка отворачивались от меня, я храбро повертывалась к ним спиною; сила была на моей стороне — я владела великим князем и их письмами.

Отрывки из моего дневника. Пасха

По этим отрывкам из моего дневника, рисующим мое тогдашнее настроение, можно убедиться, что в моей жизни были не все только розы.

Бездна неприятностей… Муки ревности, любви и ненависти попеременно терзают меня. Вчера я убила бы его, а сегодня душу в своих объятьях. Нет, это не тот, о котором я мечтала.

Отчего же я не в силах совладать со своей страстью?

Если бы женщины были свободнее, было бы мало, таких, как я; но жизнь моя — не преступление. Я предпочла свободу тюрьме в сетях добродетели и приличия. За это свет меня осуждает и презирает, а я борюсь с ним и… пренебрегаю его мнением.

Женщину любят то, как добычу, то, как игрушку, то, как богиню. Иные видят в ней любовницу и товарища; такова любовь ко мне Николая.

Париж для меня то же, что Мекка для мусульманина. Там я желала бы жить и умереть. Я люблю Россию, но Франция с ее дьявольской столицей мне милее всего.

Порою я чувствую усталость и отвращение ко всему; все тяготит меня — от служанки, распоряжающейся моим туалетом, до великого князя, который распоряжается мной.

За пять месяцев нашей связи великий князь ни раза не отлучился от меня более, чем на полчаса, таковы все мои любовники: пока любят, они без ума от меня и не дают мне передохнуть.

Я обедала с греческим посланником. Он рассказывал анекдоты о греческом короле и маленьком принце Константине.

Однажды посланник попросил у его величества позволения взять к себе на колени королевича.

— Боюсь, как бы вы его не уронили, — сказал король, — потому что в таком случае греки прогонят меня.

В другой раз, беседуя с матерью королевы Ольги, он сказал какой-то комплимент ее красоте и на ее замечание о красоте его жены сказал: «Да, она прекрасна, как афинская развалина».

В 15 лет невинность женщины называется наивностью; в 20 — простоватостью, а после этого глупостью. Вот почему я восклицаю вместе с героиней Мольера: «Je ne veux point passer pour sotte, si je puis»[5].

Накануне Пасхи я была в соборе вся в белом и со свечою в руках, как прочие православные. В полночь архиерей, обратившись к толпе, произнес: «Христос Воскресе! После чего началось христосование. Государь должен был целоваться с публикой три часа сряду, от чего под конец он походил лицом на мулата.

Пасха в России не праздник умеренности. Я приготовила у себя исполинский egg nogg, и этот американский напиток так понравился, что князь Л. Повалился, в конце концов, на ковер гостиной и проспал до утра.

Красное село. Лагерь. Болезнь великого князя. Признательность. Поездки

Летом 1872 г. мы отправились в Павловск, где Николай предоставил мне свою дачу с прекрасным садом и дом.

Мы гуляли с ним по великолепному парку, катались на лодке, мечтали в волшебной беседке роз, построенной Екатериной, ходили на ферму пить молоко с ситным хлебом и наслаждались этими сельскими удовольствиями вплоть до лагерного сезона.

В Красном Селе на время маневров располагается гвардия (60.000 солдат) и живет государь с великими князьями в хорошеньких деревянных домиках. В одном из таких жила и я с великим князем в постоянном опасении посещения государя. И теперь еще слышу его металлический голос: «Николай дома?» Я пряталась на чердаке и оставалась там до его ухода. Во время наших прогулок я всегда была на стороже и, завидя издали государя или кого-нибудь из его семьи, поворачивала в сторону или пряталась под фартук экипажа.

Великий князь был не крепок здоровьем и однажды так ослабел, что слег в постель. Я не отходила от него ни днем, ни ночью, развлекая его чтением, ласкала его, усыпляя и гладя рукой его лоб. Он был сердечно признателен за мои заботы.

— Фанни Лир, — сказал он, выздоравливая, — я тебя никогда не покину потому что ты спасла мне жизнь; без тебя я умер бы!

Я была счастлива его любовью и, с своей стороны, любила его, как ребёнка, любовника и покровителя. Отчего не дали мне дальше платить своей преданностью за его доброту ко мне! Лагерный сезон был самою лучшею порой моей с ним жизни. Любя военных я могла каждый день любоваться на обожаемых кирасир, драгун и улан, с музыкой проходивших мимо наших окон. Смущала меня только мысль о тревоге, которая ежеминутно могла быть поднята по знаку царя. К счастью, это случилось только раз. Помню, как загремели пушки, как я тотчас разбудила великого князя, в одну минуту помогла ему одеться и вскоре, краснела от восторга, видела его едущим во главе полка. В конце лагерного сбора произошел следующий инцидент. На одном из смотров, хотя я находилась неподалеку от великого князя, но из за густой пыли, поднятой войсками, он не заметил меня и, вообразил, что я не пришла, по возвращении домой, накинулся на меня с упреками. Я отвечала ему тем же. Тогда он принялся, было, бить меня, но я ударила его своей головной щеткой, и, взбешенный он ушел из дома, заперев меня на ключ. Слыша военную музыку удалявшихся на смотр полков и плача в бессильной злобе, я металась, как угорелая из угла в угол, пока мне не удалось, наконец, освободиться при помощи моего русского грума, которому я приказала подыскать ключ к двери.