Зазнобы августейшего маньяка - [37]

Отсюда следовала соответствующая рекомендация, которая была более конкретна и сурова, чем рекомендации его коллег. И. С. Гауровиц предлагал изолировать вел. кн. Николая Константиновича от общества, поместив его в психиатрическую больницу под строгий надзор, где «были бы приняты меры к его излечению, если оно возможно». Причём советовал выбрать лечебницу за границей, в Вюртемберге или Бадене».

Августейшее соображение

«Было ещё и третье мнение относительно судьбы вел. кн. Николая Константиновича, которое принадлежало императрице Марии Александровне, жене Александра II. Она настраивала императора к принятию самых строгих мер по отношению к Николаю Константиновичу. По её мнению, его следовало судить и разжаловать.

Великий князь Константин Николаевич записал в своём дневнике: «Она не хочет верить в его душевную болезнь, и дело с концом! Мило! И доказывает её мягкое сердце».

Бюрократизм безумия

Снова предоставим слово историку Зимину:

«Для принятия окончательного решения по делу Николая Константиновича 12 сентября 1874 года было создано Совещание во главе с министром императорского двора (и другом Александра II — авт.) графом Александром Адлербергом. Тогда же было подготовлено окончательное медицинское заключение. В его составлении решающую роль сыграл И. М. Балинский. В заключении подтверждалось психическое расстройство великого князя. Окончательное же признание ненормального состояния здоровья члена императорской фамилии, равно как и установление над ним опёки, зависят «от Державной воли Государя Императора».

Важнейшие сановники, собравшиеся в Совещании, должны были юридически оформить официальное безумие Николая Константиновича и определить его дальнейшую судьбу. Юридическая оценка событий апреля 1874 года была подготовлена юрисконсультом Министерства императорского двора М. Баженовым который подчёркивал, что необходимо назвать поступок Николая Константиновича «действительно бессознательным, плодом болезненного расстройства ума». Великий князь подлежит лечению.

Медики рекомендовали «поместить Его Высочество в южном климате России, где такие физические болезни удобнее подлечиваются и, что для успешного лечения душевных недугов, необходимо дать умственное занятие Его Высочеству». И советовали поручить его управлению «обширную ферму, где можно заниматься пчеловодством, шелководством, скотоводством, опытами». Кроме этого, рядом с великим князем должен был, по их мысли, постоянно находиться священник, «нравственное влияние которого весьма велико».

Совещание в целом согласилось с рекомендациями медиков, однако, идею помещения великого князя на юге России министр двора А. В. Адлерберг назвал «неудобною и неосуществимою», так как это слишком было похоже на ссылку и было решено приискать имение «в одной из губерний средней полосы России». Это же совещание подготовило высочайший указ, подписанный Александром II 11 декабря 1874 года. В нём излагалась официальная версия скандала: «признаки душевной болезни», «расстройство умственных способностей». Над великим князем устанавливалась опека «в лице его августейших родителей» Персональная ответственность за судьбу великого князя была возложена на министра внутренних дел.

Наблюдения медиков за больным продолжались вплоть до декабря 1874 года. В заключении отмечалось, что Николай Константинович написал три записки, озаглавленные: «Из записок нравственно и нервно расстроенного человека». Они сразу придали этому делу некую политическую окраску и стали широко известны».

Из дневника великого князя Николая Константиновича:

«Я арестован как преступник, а объявлен умалишенным, Меня стерегут тюремщики, а пользуют психиатры».

Спустя несколько дней:

«Захворай я обычной хворью, меня бы лечили и вылечили. Недуг же мой страшен. Лекари мои — стражи, церберы. Лечат они меня пинками и тычками. Я им: «Что вы делаете?» А они в ответ: «Мы вас лечим». Лечат тем, что калечат. А ведь подлинные доктора могли бы понять, что лечение моё свобода, свидания с теми, кого люблю, возможность двигаться и действовать.

И то сказать, благодаря «сумасшествию» своему буду, верно, избавлен от тюрьмы и каторги. Но Сибирь, сдаётся мне, не хуже нынешней моей жизни, да и прежней, отроческой, под началом Мирбаха.

А ведь нетрудно докторам было бы вылечить меня. Ведь Гавровиц давно рекомендовал мне экспедицию, это-де хорошо мне для здравия душевного и физического. Вот и предписали б теперь: отправить его в путешествие, в сопровождении и под присмотром пользующего врача. Так нет же. Отказали мне и в хивинской поездке. А ведь более полугода я к ней готовился. Тут не захочешь — и вправду сойдёшь с ума.

Стражи мои решили меня развлечь. Принесли мне моего любимого попугая. А попугая этого и впрямь нельзя не любить. Чисты он клоун и пересмешник. Когда я грустен, он смеётся надо мной, так что я и сам над собой уж посмеиваюсь.

А впрочем, Жако совсем, как я. Он тоже заперт в клетке. Он и похож на узника. Пыжится, куражится, и у самого хохолок поник. Прежде, надобно сказать, он летал у нас в зимнем саду, почитай, на воле. Но садовник заметил, как расклевал Жако у пальмы лист. А пальма — редчайшая, прихотливая. Долго, года два садовник ждал на ней листьев. А Жако после этого посадили на цепь.