Зазимок - [28]

Отец стоит открыто. Чуб свисает петушиным гребнем на бровь. Вид задиристый, пожалуй, даже дразнящий. Суд таких не любит. Ты поклонись, покайся — выйдет тебе прощение. А так кто его знает.

Но глядеть на отца мне радостно. Чему быть, того не миновать. Зато стоит-то как! Ай да батько! Будет о чем порассказать Котьке.

Вешают на Тимофея Будяка вот какие грузила: доказывают, будто он заочно с теми, кто религию разводит. На отца такое! На рабочий класс! Да еще вспомнили, что дружен с Горчичным, якшается с ним, за церкву якобы заступался. Слышу сквозь стекло его слова, тихие вначале:

— Что правда, то правда. Попервах и я горячился, потом за голову взялся, подумал: не церкву взрывать нужно. Церква что, постройка, камень. Мозги паразитам взрывать, тем, что в бога веруют! А церква — она пригодилась бы для другого. — Перевел дух, встряхнул руками: — А теперь что, лучше стало? Дидька лысого! Раньше все на виду: вот церква, вот все, что в ней. Ясно-понятно. Теперь по хатам собираются, тишком-нишком разговаривают, Советскую власть клянут почем зря. Такая, мол, сякая. Варварам мирволит, храмы разрушает, негде праведному человеку голову приклонить, не перед чем перекреститься. Це краще, я вас пытаю, краще? Дидька лысого! Так мне горько и обидно, что аж тут печет! — Стукнул себя в грудь, умолк.

Поднялся председатель комиссии, из району присланный. Видно, человек рабочий, потому что голос грубоватый, руки грубоватые и пиджак простого покрою.

— Зараз начнем балакать. — Кивнул отцу моему: — Выйди, Тимофей Вакулыч, удались, обговаривать тебя станем.

На чистке, оказывается, такой порядок. Постоял перед всеми, расспросили тебя, как полагается, сказал все, что думал, — и ступай в боковушку. Обсуждать будут без тебя. Чтобы выступающий вольнее себя держал, чтобы вылил до конца всю правду, которая за тобой водится.

Первым выскочил на помост Микиткин батько, Павло Перехват. Многие его побаиваются. За словом в карман не лезет. Оно у него всегда на языке. Затронь — влепит в самое око. Он знает всех и знает все. По слободе ведь ходит, в каждую хату заглядывает. Всех насквозь видит. Кому кто письма пишет, кто от кого ответы получает. Лучше обойти листоношу, а то греха не оберешься.

Перехват раскинул полы куртки, сунул руки за пояс.

— Что за активист, что за коммунист этот Будяк? Так себе, черт те что! Гайки откручивать мастер, а чтобы с народом посоветоваться, этого нет. Помните, как колокола снимали? Помните? Вот то-то и оно! Народ против, как один. Но Будяк настоял на своем…

Из зала крикнули:

— За всех не балакай, за себя говори!

Перехват не смутился:

— Вот я и говорю. Залез Будяк наверх, поскидал дзвоны… Людей не спросил. Помните, какая смута пошла, помните?

— Помним!

— А кто дал право? Громада их вешала, громада и скидать вольна. Но не Будяк, бо Будяк не вся громада. Так я говорю, га?

Загудели кто во что горазд — оттуда кричат: «Так!», отсюда возражают: «Не так!». В общем, гвалт поднялся, суматоха. Еле утихомирили.

Слушаю и думаю: «Вот и пойми. За что же судят отца? Один говорит: Будяк сбрасывал колокола, — значит, виноват, вычистить! Другой доказывает: Будяк не взрывал церковь — тоже виноват, вычистить. Шут их разберет!..»

Слово попросил Оверьян — председатель артели.

— Обсуждаем Тимофея Вакулыча Будяка. Почему ж никто не скажет, что он за специалист, как работает на нашем производстве? Все знают, он мастер своего дела, машину понимает. Двигатели у него идут исправно. Для хозяйства человек полезный Правду я говорю или, может, неправду?

— Правду, правду! — послышалось из разных концов.

Вижу, встает Григорий Иванович. Влипаю в стекло. Не упустить бы чего! Начал он тихо, хрипловатым голосом. На иных словах, где надо, конечно, даже чуточку усмехается. В клубе все замерло. Про заводы говорил, про уральские новостройки рассказывал, про урожаи. Потому слышу, за границу перекинулся, про буржуев начал. Как они нас не уважают, как поперек горла становятся.

Вопрос поднимают: кто, мол, кого? Ни днем, ни ночью, говорит, нельзя, гасить горны в наших кузницах. Потому что многие зубы на нас точат, войну готовят. Фашисты, говорит, уже костры, жгут по всей Германии, в нашу сторону косятся. Самураи японские из пулеметов строчат по нашим часовым. Вон какая тревога вокруг поднимается. И нельзя тут руки опускать, нельзя глаза смыкать.

Григорий Иванович скользнул ладонью по бородке, переставил палочку поближе к правому боку, оперся на нее.

— А колокола, люди добрые, были нужны. Необходимы были. Потому и сняли их. Не Будякова тут вина, наша беда, товарищи. Точнее, наша нужда. Одно время даже царь Петр снимал колокола, переливал их на пушки. Хотя был он верующим. Мы, неверующие, тоже снимали, другого выхода не видели. — Петровский взял палку в левую руку, правую отвел в сторону. — Что касается церкви, то тут надо было подумать: разрушать или не разрушать. Может, целая, она принесла бы больше пользы, чем разбитая.

По клубу прокатился вздох то ли облегчения, то ли одобрения.

Котька долго терпел. Таки не выдержал, свалил меня на землю. Обнимал сам себя, потирал ладонями онемевшие плечи. Прыгал, вертелся на месте — разминался.