Зажмурься покрепче - [61]

Мадлен вернулась с тарелками — от пасты и креветок снова шел пар — и села за стол.

Гурни взял вилку, потом снова положил ее. Повернулся, посмотрел за французские двери — но сумерки уже сгустились настолько, что не было видно ни патио, ни сада, а в стекле отражались они с Мадлен, сидящие за столом. Гурни невольно удивился собственному лицу — такие резкие черты, такое серьезное выражение. Совсем как у отца.

Его тут же накрыла волна разрозненных воспоминаний. Мадлен с интересом наблюдала за ним.

— О чем ты думаешь?

— Что? А, да так… об отце.

— И что ты о нем думаешь?

Он моргнул.

— Я рассказывал тебе историю про зайцев?

— Кажется, нет.

— Когда мне было пять или шесть, я все время просил отца рассказать про детство. Он вырос в Ирландии, а у нас висел календарь с фотографиями Ирландии, так что я примерно знал, как она выглядит. Календарь привез сосед, который был там в отпуске. На картинках все было такое зеленое, каменистое, немножко сказочное. И мне представлялось, что это волшебная страна — видимо, потому что она была совсем не похожа на наш Бронкс.

Гурни так и не научился говорить о районе своего детства, не кривясь. Впрочем, как и о самом детстве.

— Отец был неразговорчив. Во всяком случае, со мной и матерью он говорить не любил. Из него почти ничего нельзя было вытянуть про детство. Но однажды я его все-таки достал и он рассказал одну историю. За домом его отца было поле. Он так и говорил: «за домом моего отца», и мне даже тогда было странно, ведь он и сам там жил. В общем, там было большое поле, за ним — низенькая каменная стена, а за ним — поле еще большего размера, и через него бежал ручей. А где-то совсем вдалеке виднелся холм. Дом был бежеватого цвета с темной соломенной крышей. На участке цвели нарциссы и бегали белые утки. Помню, как лежу перед сном и пытаюсь это представить — уток, нарциссы, поле и холм. Все думал: вот вырасту и поеду туда… — он замолчал, и это молчание вышло тоскливым.

— Так что за история?

— Что?

— Ты говоришь, отец рассказал тебе какую-то историю.

— Да. У него был друг Лиэм, они вместе охотились на зайцев с рогатками. Для этого надо было выйти в поле на рассвете, когда на траве еще лежит роса, тогда заячьи тропки в высокой траве виднее. Отец с Лиэмом ходили по этим тропкам. Иногда они заканчивались в зарослях ежевики, а иногда под каменной стеной. Отец даже помнил, какого размера были заячьи норы. Они ставили у этих нор и на тропках силки.

— И зайцы попадались?

— Если кого и ловили, то потом отпускали.

— А рогатки зачем?

— Отец говорил: «На всякий случай», — ответил Гурни и снова замолчал.

— Это вся история?

— Да. Понимаешь, все эти мелкие подробности так въелись в мою память, я так часто перебирал их в уме — представляя, что я там, с ними, иду по заячьему следу в траве — что эта чужая история стала самым ярким воспоминанием моего собственного детства.

Мадлен улыбнулась.

— Я тоже помню вещи, которых никогда не видела — если кто-нибудь интересно рассказывал. Помню не то, что было на самом деле, а то, что я представляла.

Он кивнул.

— Много лет спустя, когда мне было уже за тридцать, а отцу за шестьдесят, мы говорили по телефону, и я вспомнил эту историю. Помнишь, говорю, ты рассказывал, как вы с Лиэмом ходили в поле на рассвете, с рогатками? А он не понял, о чем речь. Тогда я стал повторять детали: заросли ежевики, ручей, стена, заячьи тропки… Отец сказал: ах, это… так этого не было. И сказал таким тоном, словно только идиот мог в такое поверить, — голос Гурни нехарактерно дрогнул. Он нарочито закашлялся, чтобы замаскировать дрожь.

— Значит, он все придумал?

— До последнего слова. И что самое обидное — это единственная история, которую я знаю о его детстве.

Глава 31 Терьерчики

Гурни сидел на стуле, разглядывая свои руки. Морщинистые, сухие — он совсем не так их представлял, если не смотрел на них. У отца были такие же.

Мадлен задумчиво убирала со стола. Когда вся посуда уже лежала в раковине, залитая горячей мыльной водой, она выключила кран и произнесла довольно будничным тоном:

— Паршивое у него было детство.

Гурни перевел на нее взгляд.

— Видимо, да.

— Мы женаты двенадцать лет, а я его видела всего трижды.

— Такая уж наша порода…

— Ты про вас с отцом?

Он кивнул, что-то вспоминая.

— В квартире, где я вырос, в Бронксе, было четыре комнаты: тесная кухонька, где готовили и ели, гостиная и две маленькие спальни. Нас тоже было четверо: мать, отец, я и бабушка. И как-то так выходило, что почти в любой момент времени каждый из нас был один в одном из помещений, хотя мама с бабушкой иногда вместе смотрели телевизор в гостиной. Отец сидел на кухне и не выходил к ним, я тоже оставался у себя, — он издал смешок, которого сам испугался, настолько отчетливо в нем прозвучал отцовский сарказм.

— Помнишь, одно время у всех были такие игрушечные терьерчики с магнитами? Можно было поставить их так, чтобы их тянуло друг к другу, или так, чтобы друг от друга отталкивало. В нашей семье всех, как этих терьерчиков, друг от друга отталкивало, и мы расходились по своим углам. Каждый старался быть подальше от всех остальных.

Мадлен молча его дослушала, затем снова включила воду и принялась мыть посуду и складывать ее в сушку возле раковины. Закончив, она выключила свет над кухонным островком и отправилась в другой конец комнаты, где села в кресло у камина, включила торшер и достала из лежавшего на полу мешочка вязание — ярко-красную шерстяную шапку. Время от времени она поворачивалась, чтобы взглянуть на Гурни, но так ничего и не сказала. Через пару часов она ушла спать.