Зазеркалье Петербурга - [13]
Большая Морская улица, 47
Когда проходишь по Большой Морской улице мимо трехэтажного особняка, облицованного серым и розовым песчаником с мозаичным фризом из переплетенных тюльпанов и лилий, в глаза бросается тот самый «фонарь» в материнском будуаре – эркер на втором этаже особняка. Именно к этому окну, на котором и сейчас оригинальная медная фурнитура, прижимался маленький Володя Набоков, приходя по утрам поздороваться со своей матерью Еленой Ивановной в ее роскошный будуар, в интерьере которого до сих пор сохранилось основное убранство, в том числе и вензели в виде переплетенных букв «Е Н».
Елена Ивановна была здесь полноправной хозяйкой – этот особняк подарил ей к свадьбе отец, золотопромышленник Иван Рукавишников. Молодая домовладелица лично следила за ходом работ, давая указания гражданским инженерам Гейслеру и Гуслистому по выбору декора и материалов – так, например, Елена настояла на серо-розовом цветовом решении фасада, отвергнув предложение архитектора облицевать верхние этажи палево-желтым кирпичом с терракотовыми украшениями, что сделало бы дом более пышным и красочным. Выбор растительных орнаментов в декоре продиктован царившей в то время модой на стиль модерн – помпезные сандрики и колонны было решено заменить бирюзовым полем с золотой каймой, внутри которого мозаикой выложены яркие цветы. В средней части фасада в углублениях можно найти девять камнетесных цветков шиповника, а карниз «поддерживают» пальмовые ветви. Даже водосточные трубы украсили витыми ветками каштана, а на воротах красовались одуванчики.
Молодожены, 28-летний сын министра юстиции, юрист Владимир Дмитриевич Набоков, которого отличали «ясный ум, верное, благородное сердце и большая русская душа, управляемая твердой волею и привычками воспитания»[34] и 21-летняя Елена, переехали в этот особняк сразу же после покупки, еще на этапе ремонта и перестройки. Пока велись работы над дворовыми флигелями – конюшней, прачечной, ледником, на свет появились один за другим с разницей в год два сына – Владимир и Сергей, а по завершении всех работ над главным фасадом и интерьерами – дочь Ольга. Семья прожила в особняке 20 лет, обзаведясь за это время еще двумя детьми – Еленой и Кириллом, крестным отцом для которого стал старший брат, 13-летний Владимир.
Окна по соседству с «фонарем» – окна прилегающей к будуару затянутой шелком и отделанной резным красным деревом спальни матери семейства. Именно там 10 апреля 1899 года и родился первый ее ребенок, будущий писатель, четыре раза номинированный на Нобелевскую премию, Владимир Набоков.
«Я там родился – в последней (если считать по направлению к площади, против нумерного течения) комнате, на втором этаже – там, где был тайничок с материнскими драгоценностями: швейцар Устин лично повел к нему восставший народ через все комнаты в ноябре 1917 года»[35].
Владимир прожил в этом доме первые 18 лет своей жизни, до самой революции, болтая на трех языках, обсуждая с матерью общий для них мир синестезии (восприятия вещей разными органами чувств одновременно – так, Елена видела звуки, а Владимир ощущал цвета букв), меняя английских учителей и гувернанток, играя в шахматы с отцом, выезжая летом в любимое загородное имение Рождествено, где когда-то состоялось счастливое знакомство родителей.
Бессменный швейцар Устин, который еще в детстве ловил Володе бабочек, оказался предателем и долгое время передавал тайной полиции сведения об отце семейства Владимире Дмитриевиче, лидере партии кадетов, и заседаниях, проходивших в этом доме.
К моменту Февральского переворота 1917 года Владимир-старший находился в гуще политических событий и несколько месяцев занимал должность управляющего делами Временного правительства. За бурными днями, когда открылось «уродливо-свирепое лицо анархии»[36], политик наблюдал из этих окон – из любимого «фонаря» своего сына.
«К вечеру Морская – насколько можно было видеть из окон, в особенности из боковых окон тамбура, выходящего на улицу и дающего возможность обозревать ее до „Астории“, с одной стороны, и до Конногвардейского переулка, с другой, совершенно вымерла. Начали проноситься броневики, послышались выстрелы из винтовок и пулеметов, пробегали, прижимаясь к стенам, отдельные солдаты и матросы. Временами отдельные выстрелы переходили в оживленную перестрелку… Телефон продолжал работать, и сведения о происходившем в течение дня передавались мне, помнится, моими друзьями. В обычное время мы легли спать. С утра 28 февраля возобновилась сильнейшая пальба на площади, а также в той части Морской, которая идет от лютеранской кирки к Поцелуеву мосту. Выходить было опасно – отчасти из-за стрельбы, отчасти потому, что с офицеров начали срывать погоны и уже ходили слухи о насилиях над ними со стороны солдат. Часов в 11 утра (может быть, даже раньше) под окнами нашего дома прошла большая толпа солдат и матросов, направляясь к Невскому. Шли беспорядочно и нестройно, офицеров не было. В эту толпу, по-видимому, стреляли… Как бы то ни было, под влиянием ли выстрелов (если они были), или по каким-либо другим побуждениям, эта толпа начала громить „Асторию“. Оттуда начали к нам являться „беженцы“: сестра моя с мужем – адмиралом Коломейцовым, потом семья целая, с маленькими детьми, приведенная знакомыми английскими офицерами, потом еще другая семья наших отдаленных родственников Набоковых. Все это кое-как разместилось у нас в доме»
