Зазеркалье Петербурга - [11]
Торговый зал магазина
На освящении этого петербургского магазина на углу Невского и Малой Садовой в 1903 году дружная семья 39-лет-него предпринимателя (брат, пятеро сыновей, дочь и верная жена и помощница во всех делах Мария) пела хором молебен Казанской Богоматери, ее икону доставили в магазин прямо из Казанского собора. Однако через 10 лет, во время празднования 100-летия семейного дела, от дружной семьи присутствовать здесь будет лишь один Григорий с дочерью.
Сыновей, которые никак не хотели приобщаться к торговле и выбрали иные специальности, отец лишил содержания. С братом, который пытался отстоять капитал племянников, Григорий встретился в суде. А жену Марию оставил ради другой женщины – Веры, на 20 лет моложе себя, в которую влюбился с первого взгляда на одном из вечеров Петербургской купеческой управы и которая к тому же была замужем за коллегой Григория – купцом Васильевым.
Скандальный любовный четырехугольник просуществовал недолго. Оскорбленная Мария потребовала мужа разорвать порочащую их семью связь, пригрозив самоубийством, и это были не пустые слова. После неудавшихся попыток броситься в Неву и вскрыть себе вены, Мария все же покончила с собой, повесившись на полотенцах.
Григорий не только не явился на похороны, но всего через три недели уехал в Париж, где обвенчался с Верой, навсегда потеряв отрекшихся от него и от его наследства сыновей. Много позже он узнал от знакомых, что двоих из них расстреляли в 1930-х, как врагов народа, остальные – эмигрировали.
А ныне отреставрированный Елисеевский магазин, который и в советское время продолжал работать под именем «Гастроном № 1 „Центральный“», до сих пор является одним из самых роскошных в Петербурге.
Гиляровский В.А. Москва и москвичи: воспоминания. М., 1926.
Деятели России: 1906 г. / ред. – изд. А.М. Шампаньер. СПб., 1906.
Кириков [и др.]. Невский проспект, 2004.
Краско А.В. Елисеевы // БРЭ. Т. 9. М., 2007.
Краско А.В. Петербургское купечество: страницы семейных историй. М.; СПб., 2010.
Российское зарубежье во Франции 1919–2000: биографический словарь: в 3 т. Т. 1. М., 2008.
Столбова Н.П. Охта. Старейшая окраина Санкт-Петербурга. М.; СПб., 2008.
Дом-коммуна инженеров и писателей
(1931 г., архитектор А.А. Оль; ул. Рубинштейна, 7)
«Я глядела на наш дом; это был самый нелепый дом в Ленинграде. Его официальное название было „Дом-коммуна инженеров и писателей“. А потом появилось шуточное, но довольно популярное тогда в Ленинграде прозвище – „Слеза социализма“. Нас же, его инициаторов и жильцов, повсеместно величали „слезинцами“. Мы, группа молодых (очень молодых!) инженеров и писателей, на паях выстроили его в самом начале тридцатых годов в порядке категорической борьбы со „старым бытом“ (кухня и пеленки!), поэтому ни в одной квартире не было не только кухонь, но даже уголка для стряпни. Не было даже передних с вешалками – вешалка тоже была общая, внизу, и там же, в первом этаже, была общая детская комната и общая комната отдыха, еще на предварительных собраниях отдыхать мы решили только коллективно без всякого индивидуализма. Мы вселялись в наш дом с энтузиазмом, восторженно сдавали в общую кухню продовольственные карточки и „отжившую“ кухонную индивидуальную посуду – хватит, от стряпни раскрепостились, – создали сразу огромное количество комиссий и „троек“, и даже архинепривлекательный внешний вид дома „под Корбюзье“ с массой высоких крохотных железных клеток-балкончиков не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой „строгостью“, соответствующей новому быту… И вот через некоторое время, не более чем года через два, когда отменили карточки, когда мы повзрослели, мы обнаружили, что изрядно поторопились и обобществили свой быт настолько, что не оставили себе никаких плацдармов даже для тактического отступления… кроме подоконников; на них-то первые „отступники“ и начали стряпать то, что им нравилось, – общая столовая была уже не в силах удовлетворить разнообразные вкусы обитателей дома. С пеленками же, которых в доме становилось почему-то все больше, был просто ужас: сушить их было негде! Мы имели дивный солярий, но чердак был для сушки пеленок совершенно непригоден. Звукопроницаемость же в доме была такая идеальная, что если внизу, в третьем этаже, у писателя Миши Чумандрина играли в блошки или читали стихи, у меня на пятом уже было все слышно, вплоть до плохих рифм! Это слишком тесное вынужденное общение друг с другом, при невероятно маленьких комнатах-конурках, очень раздражало и утомляло. „Фаланстера на Рубинштейна семь не состоялась“, – пошутил кто-то из нас, и – что скрывать? – мы часто сердились и на „Слезу“, и на свою поспешность.
Улица Рубинштейна, 7
И вот мы ходили с дворничихой тетей Машей от подъезда до калиточки и, напряженно вслушиваясь в неестественную тишину ночи, глядели на наш дом, тихий-тихий, без единого огня, в серебряном лунном свете видный со всеми своими клетками-балкончиками на плоских серых стенах…
– Хороший дом, – вдруг нежно, как о ребенке, сказала тетя Маша и, вздохнув, тем же тоном добавила: – Ничего… отобьемся.
