Заявление - [2]

— Являя собой зрелище достойное восхищения, я до сих пор не признан, поскольку настоящий интерес у нашего общества вызывают лишь явления перверсивные! — Я облизнул губы. — Нам, как и прочим германским народам, свойственна непреодолимая склонность к извращениям, что является, по моему убеждению, следствием сырого климата и кровосмесительства, неизбежного на ограниченной территории, каковой является Британия, хотя, возможно, обусловлено иными причинами, мной пока до конца не понятыми. В то же время проблема эта давно не определяется границами нашего несчастного острова, поскольку все худшее, что есть в нашей культуре, было однажды отправлено за океан религиозными фанатиками на ветхом суденышке…

В начале моей речи детектив как-то смешно поднял брови, и кожа у него на лбу сложилась в глубокие складки, совсем как… крайняя плоть. Пока я читал свое заявление, он смотрел на меня не отрываясь, и этот взгляд, наверное, должен был что-то означать. Я прервался на мгновение и хотел снова встать, но, вспомнив, что это совсем не обязательно, лишь поерзал на стуле и продолжил:

— Но даже искажение религиозного сознания у пуритан не носило такого радикального характера, которое носит искажение морали, навязанной нам США…

— Проведя анализ базы данных, — перебил меня детектив, — я выбрал четырнадцать заявлений о случаях нарушения порядка и общественных норм морали посредством актов эксгибиционизма. Возможно, это именно вы причастны ко всем этим случаям.

Четырнадцать? На секунду я забыл о своем заявлении. Пытаясь сосчитать, я дошел до восьми, но сбился и подумал, что будет лучше, если я соглашусь.

— Четырнадцать, — сказал я и тут же уточнил, — нет, пятнадцать!

Мне показалось, что пятнадцать лучше, чем четырнадцать…

Я тут же с воодушевлением вернулся к чтению своего заявления:

— …чья культура была экспортирована и натянута на весь мир как малоразмерный презерватив на гигантский пенис…

Детектив посмотрел на меня без всякого выражения, потом опустил голову и стал настукивать что-то на своей машинке. Нет, я не ошибся, когда отметил ту ответственность, с которой детектив подходил к выполнению своих обязанностей. И все же не могу понять, что на самом деле движет людьми, которые решили посвятить себя государственной службе.

— Старые девы отличаются особой чувствительностью, — сказал я, — когда старая дева видит мое орудие, ее охватывает ужасное волнение: никто так истошно не кричит, как старая дева, при виде моих спущенных штанов. Как вам, детектив, старые девы?

Однако старые девы не вызвали у детектива того интереса, на который я рассчитывал.

Я решил вернуться к заявлению:

— …Одержимость культом физической силы, что есть не что иное, как страх, размер которого можно представить, узнав численность американской армии…

— Последний по времени факт эксгибиционизма был зафиксирован в Хэмпстеде на прошлой неделе, — перебил меня детектив, не обращая внимания на мои слова. — Похожий по описанию на вас мужчина выскакивал голым перед гуляющими в парке женщинами. Где вы находились на прошлой неделе?

Где находился? Этот вопрос озадачил меня. Я не мог сказать детективу, где находился, но вовсе не потому, что это было секретом, а потому, что… не веду счет времени. Я отложил свое заявление в сторону и попытался сосредоточиться, но вспомнить не смог и вдруг громко испортил воздух. Да-да, я пернул.

— Непобедима страна, которая крепка английским духом! — сказал я в оправдание себе.

Детектив не шевельнулся.

— Я люблю гулять, — сказал я, — но не имею особых предпочтений, впрочем, иногда хожу в Гайд-парк. О, как меня раздражают асфальтовые дорожки, искусственное покрытие…

— Я могу назначить вам медицинское освидетельствование, — неожиданно произнес детектив, — однако не считаю это необходимым.

— Мой процесс будет иметь резонанс? — спросил я его.

— Так вы отрицаете свою причастность? — спросил он меня, пропуская мой вопрос мимо ушей — так их, наверное, учат.

Причастность? Я не понял, о чем речь, и, взглянув на детектива, вдруг подумал, что в мире есть много людей, которым важно быть там, где есть преступление, и совершенно не важно, по какую сторону закона, то есть любой полицейский мог бы стать преступником и любой преступник может в конце концов оказаться полицейским.

— Детектив, — сказал я, не решаясь продолжить чтение, — вы никогда не задумывались о том, почему люди так легко примиряют в своем сознании непримиримое? Вы должны это знать, ведь вы имеете дело с преступниками. Только знаете, на мой взгляд, люди порядочные, и особенно семейные, куда опасней. Вы согласны?

— Вы были в Хэмпстеде на прошлой неделе? — спросил детектив.

— На прошлой неделе? — переспросил я, чувствуя, что ситуация становится все более неловкой. — А это важно?

— А что, по-твоему, важно? — спросил детектив, и что-то живое впервые промелькнуло в его взгляде.

— Важно то, что у моей соседки ж…, как орех, — сказал я и захохотал.

— Вы не оказываете помощи следствию, — сказал детектив и начал что-то записывать.

Я перестал смеяться. Мне стало скучно; я подумал, что детективу, наверное, приходится прилагать усилия для того, чтобы оставаться нормальным. Но разве такой человек может по-настоящему любить?