Заядлый курильщик - [7]

Я вошел в зал со сжавшимся сердцем. Отец стоял за кафедрой, немного бледный, но спокойный. Обычно он говорил тихо, поэтому в зале был установлен динамик. Однако это не особенно спасало положение, потому что после каждой фразы докладчика в публике вскакивали молодчики, задавали грубые вопросы, выкрикивали что-нибудь обидное. Старик замолкал и терпеливо ждал, когда стихнет шум, а потом невозмутимо продолжал.

Не знаю, сколько времени это продолжалось. Двери вдруг распахнулись и, с криками и улюлюканием размахивая палками, в зал ворвалась толпа с улицы. В тот же миг в зале вскочили два ряда слушателей, и, угрожающе подняв над головами стулья, грубо расталкивая публику, страшной фалангой двинулись к трибуне.

Отец замолчал, поняв, что беседа кончилась и начинается нечто совсем иное. Он сошел с трибуны, но вместо того, чтобы направиться к выходу за сценой, как поступил бы любой предусмотрительный человек, он вышел вперед и остановился на краю подиума перед лицом озверевшей толпы. Потом мне еще дважды приходилось наблюдать его в подобных обстоятельствах, И каждый раз он занимал все ту же несколько оцепенело-застывшую, но вызывающую позу. Не знаю, хотел ли он показать этой своре, что не боится драки, или пытался обуздать ее острым пронизывающим взглядом. Дело в том, что животных, особенно определенный вид животных, трудно обуздать взглядом. Так что от тщедушной фигуры отца вряд ли что-нибудь бы осталось, если бы не повскакивали в зале друзья отца. Одни вступили в схватку с молодчиками, а другие силой увели докладчика через задний ход как раз в тот момент, когда полиция решила наконец вмешаться.

Вечером, когда Старик вернулся, я не преминул сказать ему, что видел в этой своре знакомого легионера.

– Что же он не предложил тебе принять участие в представлении? – засмеялся отец.

Это было сказано в шутку, но в тот момент я воспринял ее болезненно. Видимо, заметив это, отец серьезно добавил:

– Ты должен знать, что я не хочу навязывать вам свои идеи, однако мне бы очень хотелось, чтобы ваши идеи были чистые и благородные.

Эти идеи – чистые и благородные, но отличающиеся от отцовских, – я начал впитывать в старших классах гимназии. И произошло нечто такое, чего я тогда не сознавал и что позднее, когда я задумывался над этим, нередко озадачивало меня: тот факт, что я воспринял другие, в некоторых отношениях противоположные взгляды, не создал и тени отчуждения между мною и Стариком, а даже напротив: как будто сблизил нас. Между прочим, хотя бы потому, что и дома появился оппонент, с которым можно было беседовать, то есть спорить по важным вопросам.

Оппонентом был я, и следует признать, что особенно в начале я пытался отстаивать позиции материализма не столько своими знаниями, сколько самонадеянностью. Порой это забавляло отца, когда ему удавалось загнать меня в угол, но иногда раздражало:

– Коммунизм может оказаться чем-то удобоваримым как политическая программа, но марксизм – наука не для невежд, – говорил он в подобных случаях. – Вот ты сам, вроде бы против религии, а создаешь себе религию из пяти принципов, которые даже не осознал как следует. Прежде чем становиться проповедником какого-либо учения, неплохо бы изучить его.

Однажды, когда в одном из таких споров я не к месту употребил иностранное слово, отец тихим, убеждающим тоном (боясь обидеть, он говорил тихо, будто втолковывая нечто важное) сказал:

– Георгий Димитров произнес свою защитную речь в Лейпциге на чистом немецком языке, а ты и родной язык не постарался выучить. Димитров своей культурой и логикой внушил уважение даже врагам, а ты вынуждаешь отца исправлять твои ошибки…

Сегодня мне труднее чем когда-либо сказать, в достаточной ли мере я овладел этой сложной наукой – марксизмом. Знаю только, что я вряд ли потрудился бы выучить многое из того, что выучил, если бы не жил под одной крышей с этим спиритуалистом и мистиком, каким был в то время Николай Райнов. В каждом споре с ним мне открывались какие-то пробелы в моих знаниях. После каждого спора я запирался и рылся в книгах. Отец был беспощадным оппонентом и вместе с тем – сколь ни абсурдно это звучит – безусловно корректным собеседником. Случалось, особенно в хорошем настроении, он добродушно подшучивал над моей самоуверенностью, но я не помню ни одного случая, чтобы он вышучивал мои идеи.

В силу обстоятельств меня воспитывали книги и улица. Старик очень неприязненно относился к этой второй моей школе, и горько мне приходилось, когда случалось возвращаться домой в порваной рубахе или с полученными в дворовой драке ссадинами. Однажды вечером, возвращаясь домой в подобном виде, я снял ботинки в прихожей и попытался проскользнуть в комнату незамеченным. На этот раз синяки были получены не в уличной драке, а на политической демонстрации, где меня здорово-таки поколотили. Я пересекал гостиную, когда отец вышел из кабинета.

– С кем подрался? – спросил он, и взгляд его потемнел.

– Ни с кем. Был на демонстрации…

– А, на похоронах Малинова… – догадался Старик. – Здорово же вас отделали.

И как ни в чем не бывало направился в кухню, оставив меня в недоумении, почему все так легко обошлось.