Заячьи лапы - [4]
На Глухое озеро мы шли впервые и потому прихватили с собой провожатым деда. Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять процентов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудодня. Председатель колхоза, комсомолец Лёня Рыжов, рассмеялся:
– Там видно будет! Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!
И дед, благословись, зашагал. В дороге он о чёрте рассказывал неохотно, больше помалкивал.
– А он ест что-нибудь, чёрт? – спрашивал Рувим.
– Надо полагать, рыбкой помаленьку питается, по земле лазит, ягоды жрёт, – говорил дед. – Ему тоже промышлять чем-нибудь надо, даром что нечистая сила.
– А он чёрный?
– Поглядишь – увидишь, – отвечал загадочно дед. – Каким прикинется, таким себя и покажет.
Весь день мы шли сосновыми лесами. Шли без дорог, перебирались через сухие болота – мшары, где нога тонула по колено в сухих коричневых мхах, слушали тонкое посвистывание птиц.
Жара густо настаивалась в хвое. Кричали медведки. На сухих полянах из-под ног дождём сыпались кузнечики. Устало никла трава, пахло горячей сосновой корой и сухой земляникой. В небе над верхушками сосен неподвижно висели ястребы.
Жара измучила нас. Лес был накалён, сух, и казалось, что он тихо тлеет от солнечного зноя. Даже как будто попахивало гарью. Мы не курили – боялись, что от первой же спички лес вспыхнет и затрещит, как сухой можжевельник, и белый дым лениво поползёт к жёлтому солнцу.
Мы отдыхали в густых чащах осин и берёз, пробирались через заросли на сырые места и дышали грибным, прелым запахом травы и корней. Мы долго лежали на привалах и слушали, как шумят океанским прибоем вершины сосен, – высоко над головой дул медленный летний ветер. Он был, должно быть, очень горяч.
Только к закату мы вышли на берег озера. Безмолвная ночь осторожно надвигалась на леса глухой синевой. Едва заметно, будто капли серебряной воды, блестели первые звёзды. Утки с тяжёлым свистом летели на ночлег. Озеро, замкнутое поясом непроходимых зарослей, поблёскивало внизу. По чёрной воде расплывались широкие круги – играла на закате рыба. Ночь начиналась над лесным краем, долгие сумерки густели в чащах, и только костёр трещал и разгорался, нарушая лесную тишину.
Дед сидел у костра.
– Ну, где же твой чёрт, Митрий? – спросил я.
– Тама… – Дед неопределённо махнул рукой в заросли осинника. – Куда рвёшься? Утром искать будем. Нынче дело ночное, тёмное, погодить надо.
На рассвете я проснулся. С сосен капал тёплый туман. Дед сидел у костра и торопливо крестился. Мокрая его борода мелко дрожала.
– Ты чего, дед? – спросил я.
– Доходишься с вами до погибели! – пробормотал дед. – Слышь, кричит, анафема! Слышь? Буди всех!
Я прислушался. Спросонок ударила в озере рыба, потом пронёсся пронзительный и яростный крик.
«Уэк! – кричал кто-то. – Уэк! Уэк!»
В темноте началась возня. Что-то живое тяжело забилось в воде, и снова злой голос прокричал с торжеством: «Уэк! Уэк!»
– Спаси, владычица Троеручица! – бормотал, запинаясь, дед. – Слышь, как зубами клацает? Дёрнуло меня с вами сюды переться, старого дурака!
С озера долетали странное щёлканье и деревянный стук, будто там дрались палками мальчишки.
Я растолкал Рувима. Он проснулся и сказал испуганно:
– Надо ловить!
Я взял ружьё.
– Ну, – сказал дед, – действуйте, как желаете. Я знать ничего не знаю! Ещё за вас отвечать доведётся. Ну вас к лешему!
Дед от страха совсем ошалел.
– Иди, стреляй, – бормотал он сердито. – Начальство тоже за это по головке не побалует. Нешто можно в чёрта стрелять? Ишь чего выдумали!
«Уэк!» – отчаянно крикнул чёрт.
Дед натянул на голову армяк и замолк.
Мы поползли к берегу озера. Туман шуршал в траве. Над водой неторопливо подымалось огромное белое солнце.
Я раздвинул кусты волчьей ягоды на берегу, вгляделся в озеро и медленно потянул ружьё:
– Странно… Что за птица, никак не пойму.
Мы осторожно поднялись. На чёрной воде плавала громадная птица. Оперение её переливалось лимонным и розовым цветом. Головы не было видно – она вся, по длинную шею, была под водой.
Мы оцепенели. Птица вытащила из воды маленькую головку, величиной с яйцо, заросшую курчавым пухом. К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком.
– Пеликан! – тихо сказал Рувим. – Это кудрявый пеликан. Я таких знаю.
«Уэк!» – предостерегающе крикнул пеликан и посмотрел на нас красным глазом.
Из пеликаньего клюва торчал хвост толстого окуня. Пеликан тряс шеей, чтобы протолкнуть окуня в желудок.
Тогда я вспомнил о газете – в неё была завёрнута копчёная колбаса. Я бросился к костру, вытряхнул из рюкзака колбасу, расправил засаленную газету и прочёл объявление, набранное жирным шрифтом:
ВО ВРЕМЯ ПЕРЕВОЗКИ ЗВЕРИНЦА ПО УЗКОКОЛЕЙНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ СБЕЖАЛА АФРИКАНСКАЯ ПТИЦА ПЕЛИКАН. ПРИМЕТЫ: ПЕРО РОЗОВОЕ И ЖЁЛТОЕ, БОЛЬШОЙ КЛЮВ С МЕШКОМ ДЛЯ РЫБЫ, НА ГОЛОВЕ ПУХ. ПТИЦА СТАРАЯ, ОЧЕНЬ ЗЛАЯ, НЕ ЛЮБИТ И БЬЁТ ДЕТЕЙ, ВЗРОСЛЫХ ТРОГАЕТ РЕДКО. О НАХОДКЕ СООБЩИТЬ В ЗВЕРИНЕЦ ЗА ПРИЛИЧНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.
– Ну, – сказал Рувим, – что будем делать? Стрелять жалко, а осенью он подохнет от холода.
– Дед сообщит в зверинец, – ответил я. – И, кстати, получит благодарность.
