Завтра, завтра, завтра - [65]

 – убеждал его Сэм, – ты ничего не понимаешь. Это дело принципа. Она прикидывалась моим другом. Возилась со мной только из милости». Маркс недоуменно уставился на Сэма. «Это ты не понимаешь, Сэм, – сказал он. – Никто не станет тратить на тебя шестьсот часов только из какой-то там милости». Сэм вертел в руках крошечное пресс-папье, и сердце его щемило от любви к Сэди. Почему ему так трудно было ответить ей: «Я тоже люблю тебя, Сэди», когда она сама признавалась ему в любви? Он ведь любил ее. Люди, и вполовину не сгоравшие от пожиравшей Сэма страсти, безостановочно твердили «я люблю тебя» друзьям и подругам, не вкладывая в эту фразу ничего особенного. Наверное, это и служило камнем преткновения. Он не просто любил Сэди Грин. Он… Для его чувств к Сэди не находилось подходящего слова.

Ему нестерпимо захотелось позвонить ей и обо всем рассказать, но он быстро унял свой порыв: Сэди устала и наверняка уже спала в детской комнатке рядом с родительской спальней, в кровати с мятно-зеленым балдахином и одеялами в цветочек. От мысли об этом на душе у Сэма запели птицы. Ради него его лучший друг вернулась в их город детства. Да-да, они его не одурачили. Он знал, почему Маркс так настойчиво советовал им открыть здесь офис и убеждал Сэма, что переезд в Калифорнию необходим для новой игры, для Сэди, для самого Маркса и Зои. Он знал, что они сделали это ради него, Сэма. Это он страшился очередной зимы, кривился от боли и боялся операции, которая для всех стала очевидной неизбежностью. Они беспокоились за него. Стремились упростить ему жизнь. И выдумывали для этого поводы и причины, вполне порой убедительные и основательные. И все это они делали не ради игры или компании, но ради него. Потому что любили его. Потому что были его друзьями. И Сэм испытывал к ним невыразимую благодарность.

Он разделся, аккуратно пристроил хрустальное сердце на тумбочке и натянул пижаму. Сочувственно взглянул на ногу – прощай, старина, – забрался в постель и задремал. И, как обычно случалось с ним в больницах, увидел во сне маму.

Первые месяцы после бегства в Лос-Анджелес Анна не работала. Она обивала пороги студий, пробуясь на роли в кинофильмах, мыльных операх и рекламе, но везде получала отказ. Когда она спросила агента, почему ей ничего не предлагают, тот ее успокоил: «Не бери в голову, Анна, им нужно к тебе присмотреться». Он уверял, что она выглядит значительно моложе своих лет, и советовал обновить резюме: «Напиши, что твой талант столь многогранен, что тебе по плечу роли от тринадцатилетних до сорокалетних».

После празднования десятилетия Сэма Анну пригласили в субботнее мультипликационное шоу с поющими синими крохами-троллями. Однако спустя несколько дней продюсеры шоу выставили ее за дверь, сославшись на ее «чересчур этнически окрашенный голос». Анна пожала плечами: странно, что такого «этнически окрашенного» продюсеры нашли в ее голосе типичной «анджелинос»? Впрочем, докапываться до истины она не собиралась. Возможно, она бездарно провалила пробы из-за бесталанности и плохой актерской игры. Возможно, им пришелся не по вкусу ее маленький рост. Возможно, они были расистами, сексистами или скрытыми извращенцами. А возможно, она им просто не понравилась. И кто она такая, чтобы убеждать их в обратном? Кто она такая, чтобы учить кого бы то ни было жизни?

Анна с пользой проводила затянувшиеся на Западном побережье каникулы и посещала различные курсы: актерского мастерства (постановка голоса, подготовка к прослушиванию, пластика движений), танцев, йоги, программирования, написания мемуаров. Она медитировала. Наведывалась к психотерапевту. Помогала родителям в пиццерии, когда им требовались лишние руки. И с тревогой наблюдала, как медленно, но неуклонно тают средства на ее банковском счету. Живя у родителей, Анна тратила значительно меньше, чем прежде, но все-таки тратила. Расходы были неизбежны. Жизнь, как ты ее ни проводи, – не самая дешевая штука. Все стоило денег. Те же курсы, которые Анна считала необходимыми. Та же купленная ею подержанная машина. Те же новые фотографии и одежда. Она платила родителям за кров и стол, хотя они всячески отговаривали ее от этого, и мечтала снять собственное жилье, перебраться в престижный район и устроить Сэма в приличное учебное заведение взамен захолустной школы Эхо-Парка. Она грезила о работе, потому что безработица грозила лишением профсоюзной медицинской страховки и ей, и Сэму. Она твердила агенту как заведенная: «Найди мне хоть что-нибудь. Я согласна буквально на все».

В сентябре она трижды ходила на прослушивания. В первый раз – в национальную труппу, отправлявшуюся на гастроли с мюзиклом «Юг Тихого океана», где ее рассматривали на второстепенную роль Лиат с возможностью подменять заболевших актеров, игравших более важных персон. Анна заклеймила этот мюзикл «расистским». Кроме того, мысль о годовом турне и разлуке с Сэмом приводила ее в смятение. Во второй раз она пробовалась на роль «этнической» горничной, влюбленной в героя мыльной оперы «Главный госпиталь». По сценарию героиню звали Химена, однако агент уверял, что продюсеры открыты для представительниц всех рас и национальностей – от Ла Тойи и Меймей до Анны (конечно, при условии, что Анна не «белая»). В третий раз Анна проходила отбор на роль ведущей свеженького – с пылу с жару – игрового шоу