Завтра. Выпуск 2 - [19]

— Знаю, мой мужественный и предусмотрительный друг. Знаю, что у Купки прекрасная память и множество других достоинств. С ней все в порядке, надеюсь? Ведь так она пишет милому Иоске?

— Я не получал от нее писем.

— Как! Она не сообщила, что они с малышом в безопасности, что приняли их хорошо, что она положила записи в известное тебе место? Ты не получил письма? Мне придется строго взыскать с моих людей за это упущение.

Иоскега застонал.

— Ты перехватил Свана? Проклятье. Все равно тебе не добраться до Купки. Не посмеешь! Записи станут известны всем.

— Идиот! Думаешь, я боюсь твоих разоблачений? Да они мне на руку — моего досье там нет, а этих давно пора менять. Впрочем, мне по душе, как ты держишься. Но силу дает тебе не чувство правоты, нет. Уверенность, что твоя жена и твой сын в безопасности. Так?

Иоскега молчат.

— А они здесь, в двух шагах от нас, за стеной.

— Лжешь!

— Ты думаешь, что Купка верна тебе и будет оплакивать твою мучительную смерть, а она сама под мою диктовку написала письмо, которое тебе передал Сван.

— Лжешь! — захрипел Иоскега.

Болт положил ладонь на край стола. Явился розовый горбун.

— Пусть войдут.

Лицо женщины было припухшим, пятна пудры лежали под глазами, на лбу. К бедру жался рыжий мальчик лет пяти. Купка подошла к мужу и, упав на колени, уткнулась в сиреневую ткань рубахи.

— Иоска! Нет мне прощенья. Не прощай меня. Я не смогла… Он… Он грозил… его… — Она мотнула головой в сторону сына. Не могла я-а-а… Женщина завыла горько и тошно.

Иоскега одной рукой тронул волосы жены, другой привлек мальчика.

— Пощади ребенка, Цесариум. Ради своей Салимы. Они ровесники. Не губи его, Болт.

— Как можно поднять руку на ребенка, сына моего бывшего друга!

Иоскега задохнулся.

— Ты не тронешь его, Цесариум? Слава тебе, великий и справедливый! Женщина, не передо мной тебе следует стоять на коленях. Вот человек, достойный поклонения! Он милостив и великодушен к нам, предавшим его! Он щадит нашего мальчика. Он не причинит ему вреда. Благодари Цесариума, Купка! — Иоскега полз к Болту, стараясь дотянуться до мягкого желтого сапога.

— Будет тебе! — Болт снова нажал на край стола. — Уведите женщину и ребенка. А теперь, Иоскега, — продолжал он, — теперь — к делу!

Иоскега стоял на коленях.

— У меня нет времени на уговоры. Вернемся к Кунмангуру.

— Так ты милуешь меня, Болт?

— Все зависит от тебя. Иди и думай. Как приблизиться к Кунмангуру, не вызвав подозрения. Как сплести обширный, разветвленный заговор, во главе которого он встанет. Чем больше Слуг привлечешь ты под знамена великой борьбы с Болтом, тем длиннее и привольней будет твоя жизнь, жизнь твоей женушки, жизнь твоего сына. Ровесника, как ты справедливо сказал, моей Салимы. Иди!

Изображение погасло. Стало темно. Крупные звезды повисли над морем.

— У вас есть еще что-нибудь? — спросил Андрис. — Какие-нибудь записи?

— Почти ничего. Бессвязные обрывки официальной хроники. Салима — ей лет тринадцать — въезжает на ейле в Зал изъявления воли народа Черепахового дворца, и отец держит стремя, пока она слезает с седла. Сын Иоскеги командует парадом Верных. Болт произносит речь перед воспитанниками приюта «Надежда Леха» — детьми, отказавшимися от своих родителей — сольников и…

— Улиток? — догадался Велько.

— Улиток, — подтвердил Год.

— Значит, все это снималось давно? Что с ними стало?

— Над Кунмангуром и большой группой связанных с ним крупных чиновников различных кураториев был устроен показательный процесс. Несмотря на громкие покаянные речи, все были казнены. Сохранил мужество лишь сам Кунмангур. Говорили, что Болт приходил к нему в камеру перед казнью, обещал жизнь в обмен на публичное раскаяние, но получил плевок в лицо. Иоскега возвысился. Через год, однако, выяснилось, что он оклеветал преданного соратника Цесариума Кунмангура и множество других достойных людей. Естественно, Иоскега был судим и казнен. Когда пришли за его сыном, Купка перерезала себе горло. Мальчик, однако, тогда уцелел: Салима вцепилась в него, и стражники отступили. Цесариум распорядился сохранить мальчику жизнь. Подобно Моисею, он воспитывался в доме Цесариума и в шестнадцать лет стал во главе гвардейского манипула Верных. Позже Болт приказал удавить юного любимца армии, после чего устроил погром среди офицеров, приписав убийство начальника гвардии прокравшимся в армию…

— Сольникам? — ехидно спросил Велько.

— Не сольникам и не улиткам, — холодно ответил Авсей Год. — Их к тому времени уже не существовало. Я думаю, их и раньше-то не было. На сей раз удар был нанесен кадильщикам — так назывались злоумышленники, которые извращали и дискредитировали учение и практику правления Болта лицемерным и неумеренным восхвалением. Тут Цесариум, видимо, оплошал. Поняв, что спасения нет, недоеденные Слуги сами его сожрали. Торопливо, с костями и пуговицами. Было объявлено, что Болт скоропостижно скончался. Великий траур пал на Лех.

— Когда это произошло? — спросил Андрис.

— Чуть больше двух лет назад. После пышных похорон слухи ходили разные. Говорили, что Цесариум покончил с собой, бросившись с крыши дворца. Что охрана скинула его со скутера, когда он летел над Сизым болотом к своему охотничьему домику. Поговаривали даже, что он уцелел, бежал с Леха, а погребальному костру была предана кукла.