Завтра опять неизвестность - [18]

Это негласное соглашение прекрасно его устраивало, грех жаловаться. Он был солидной лягушкой в черном болотце, где собирался оставаться и впредь. Ему не было нужды устраивать разборки в пруду для белых. Но несмотря на конформизм и взращенную терпимость, страх тлел где-то в глубине его души и был неискореним, как детский ужас перед темнотой и чужаками.

Иногда в подземке или в уличной толпе он вдруг ощущал, что кто-то усиленно его разглядывает. Это всегда вызывало ощущение скованности, он начинал нервничать, ощущая свою беззащитность. Обычно в таких случаях он пытался не оглядываться, отвлечься, разглядывая что-нибудь нейтральное: афиши в подземке или витрины магазинов на улице. И все-таки в конце концов беспокойство и возбуждение заставляло его осторожно изучать людей вокруг себя, заранее ожидая обнаружить кого-то, уставившегося на него с отвращением и злобой.

Как раз так глядел на него техасец. И это заставляло Ингрэма ощущать страх и безнадежность. Но что хуже всего, вызывало в нем чувство вины и стыда за себя, будто он заслужил такой взгляд. Это ранило, словно удары бича.

Бывали времена, когда он воспринимал это не так болезненно, но среди своих, когда другие цветные смеялись по этому поводу. И он утешался их коллективным презрением.

"- Пусть смотрят, пусть глазеют. Что они, никогда не видели черных? Никогда?" - шутили приятели.

Но однажды случилось то, что усилило зловещий смысл случайных взглядов, отвращения и ненависти. Мать поехала к сестре в Мобил, что в Алабаме, и заболела. Пришлось Ингрэму везти её домой. Он как раз вернулся из армии, оставил свои роскошные наряды на Севере и старался держаться потише, помня только о деле. К его удивлению большинство белых южан относилось к нему в духе странной старинной традиции: между ними существовала пропасть, четко обозначенная и непреодолимая, но в рамках дозволенного он встречал только вежливость и даже тактичность.

Инцидент произошел в поезде, на обратном пути. В городе Аннистаун случилась непредвиденная остановка. Никто не знал почему. Но пошли какие-то слухи и зловещее возбуждение стало распространяться по общим сидячим вагонам. Понадобился врач: в спальном вагоне что-то случилось. Народ зашевелился, то тут, то там стали закуривать, в темноте спички вспыхивали, как сигнальные огни. Желтоватые фонари освещали маленький деревянный вокзал. Лил дождь и казалось, что улицы залиты золотом.

В их вагон просочились новости: с белой женщиной случилась истерика и врачу пришлось назначить успокоительное. В полной тишине они даже слышали её рыдания. Ингрэм завернулся в пальто и пытался снова заснуть. Напротив, через проход, мирно посапывала мать, её большое мягкое тело покачивалось в такт дыханию. Она спала спокойно и безмятежно, а он не мог даже задремать. В вагоне громко болтали и суетились, расхаживая взад-вперед, так что никак не удавалось отключиться.

Наконец он вышел в тамбур и там, находясь в странно раздерганном состоянии, разговорился с цветным проводником. Тот сообщил, что же все-таки случилось. Женщина обвиняла проводника её вагона в том, что тот к ней приставал, что пытался открыть шторки её спального места или что-то в этом роде. Из-за истерики от неё нельзя было добиться толку. Проводник на этом рейсе работал давно, и парень утверждал, что знает того много лет и что женщина просто выжила из ума. Просто все вообразила и выдумала.

Они разговаривали друг с другом вполголоса, со странной таинственностью. Затем Ингрэм вернулся на место, поднял воротник пальто и втянул голову, стараясь придать себе вид покоящегося в темноте бесформенного и безобидного предмета.

Но спустя некоторое время, невольно прислушиваясь, он понял, что на станции собирается толпа мужчин. Те стояли, оглядывая поезд, вполголоса перебрасываясь какими-то репликами, в желтом свете станционных фонарей лица их казались длинными и сонными. Но очередная вспышка выхватывала их из темноты, и Ингрэм видел, что глаза пылали, настороженные и готовые к безрассудству.

Пока толпа вела себя пассивно, но Ингрэм чувствовал в ней напряженную готовность к подстрекательству, к взрыву от любой искры, и тяжелое, непробиваемое упрямство. Они скучились в крепко сбитый клубок, связанные вместе едиными, вбитыми с детства понятиями. И не нужно было никаких слов...

Кто-то включил в вагоне свет, и мужчины на перроне увидели в окне Ингрэма. Один указал на него, остальные подвинулись ближе, не отрывая от него загоревшихся глаз.

Сначала это было возбуждение и любопытство, и Ингрэму представилось, что он какое-то чудище или заморское животное в клетке зоопарка. Но тут их настроение быстро изменилось, превратившись в странную смесь радости и свирепости. Один из толпы что-то ему крикнул, другой рассмеялся, обнажив зубы. Взятого в кольцо горящих, угрожающих глаз, Ингрэма обдало ненавистью, как жаром из раскаленной топки.

Кто-то тряхнул его за плечо. Он быстро обернулся и уставился в огромное мясистое лицо человека в полицейской форме. Тот спокойно сказал:

- Лучше тебе пройти в туалет, парень. И крепко закрыть за собой дверь. Ты понял?