Завтра будет поздно - [57]

— Куда прикажете доставить?

— Вот тебе адресок. Свезешь на Выборгскую. Вручишь самой в руки и скажешь: «От вашего тайного друга». Понял? Больше ни слова. «Не знаю, мол, не видел». Но сам все же погляди, как она примет подарок. Вернешься— доложишь мне. На чай — зелененькая.

Когда посыльный ушел, Аверкин, заметив, что интендант прощается с гостинодворцами, поспешил первым выйти из зала.

Дождавшись офицера в коридоре, Аверкин подошел к нему и негромко сказал:

— Разрешите представиться: сотрудник контрразведки. — Фамилию Аверкин произнес невнятно и только мельком показал удостоверение.

Подвыпивший интендант, видимо, мгновенно протрезвел, потому что лицо его сначала сделалось мертвенно бледным, а затем покрылось красными пятнами.

— Чем м-могу служить? — дрогнувшим голосом спросил он и выжидательно уставился на Виталия.

— Отойдем в сторонку, — предложил Аверкин. Он деликатно взял офицера под локоть, отвел в полутемный угол, а затем как бы с укором сказал: — Что же это вы, друг, а?.. Надо бы осторожней. Я ведь могу вас с уликами в штаб отправить. Люди мои здесь. Но ваше счастье — вы мне симпатичны, и я не хотел бы доставлять вам неприятности. Если вы сумеете уделить в долг рубликов триста… Я был бы признателен.

Интендант с готовностью полез в боковой карман френча, вытащил деньги, отсчитал вздрагивающими пальцами триста рублей и молча протянул их.

— Благодарю, — сказал Аверкин, взяв деньги. — Вы здесь часто бываете? При случае постараюсь отдать.

— Не беспокойтесь, я обожду, — вежливо ответил интендант, а недобрый взгляд его как бы говорил: «Знаю, как ты отдашь, шпик проклятый!» При этом он состроил гримасу, похожую на улыбку, щелкнул каблуками и поспешил уйти.

Возвращаясь на свое место, Аверкин был доволен собой. На радостях он выпил большую рюмку коньяку и закусил ломтиком лимона.

Когда Аверкин уже заканчивал обед, появился посыльный, принесший назад корзинку с пирожками и фруктами.

— В чем дело? Не приняла?

— Никак нет, по адресу не застал, — виновато ответил парнишка в форменной фуражке. — Не проживают, говорят.

— Не может этого быть.

— Вот чтоб провалиться… темно там и… дверь заперта.

— Иди за мной.

Бросив на стол несколько кредиток, Аверкин взглянул на часы: было двадцать минут седьмого. Не ожидая официанта, он вышел из зала, оделся, взял извозчика и вместе с посыльным поехал на Выборгскую сторону.

В подвале, где жила Алешина, действительно было темно. Аверкин подергал дверь — она не открылась. «Странно», — подумал он.

— А ну, подожди меня здесь, — приказал Аверкин посыльному, а сам пошел к домовладельцу.

Тучный торговец скобяными товарами запомнил Виталия с первого прихода. Узнав, что сыщик по-прежнему интересуется Алешиной, он начал жаловаться:

— Нахально, без спросу переселились. Теперь от Урсакова житья мне не будет. Не знаю, как выкинуть их, бумажку какую-то от Совета получили. Загадят мне самую лучшую квартиру, Может, в суд на них подать?

— Не спешите, — посоветовал Аверкин, — а то вы кой-кого спугнете. Я сам скажу, когда надо будет тянуть в суд. И сам помогу, свидетелем буду.

Побаиваясь тайной полиции, домовладелец не стал возражать и дал согласие месяца два не тревожить неприятных жильцов.

В ПИТЕР НА РАЗВЕДКУ

Катиного отца, Дмитрия Андреевича Алешина, вместе с товарищами по ссылке в 1916 году взяли на военную службу. Месяца три их учили ходить строем, стрелять из винтовки, колоть штыком, рыть окопы, а затем отправили на Западный фронт.

Война была позиционной, лишь изредка между противниками возникала вялая перестрелка.

Февральская революция почти ничего не изменила в жизни фронтовиков: они лишь помитинговали в землянках, избрали свой полковой комитет и по-прежнему мерзли в окопах.

Солдаты так привыкли к спокойствию на передовой линии, что ходили по ходам сообщения не сгибаясь, а по вечерам ползком добирались к колючим ограждениям и перекликались с немцами:

— Эй, фриц! Что там у вас слышно насчет войны? Скоро кончать будем?

Кто-нибудь из германских солдат, кое-как умевших говорить по-русски, негромко отвечал:

— Иван русиш! Не бойся офицер, довольна война, я воевать не хочет.

Так прошел март, апрель. Уже всюду растаял снег. Солдаты брали с брустверов комки нагретой солнцем земли, растирали их в пальцах и говорили:

— Время самое пахать да сеять.

Теряя терпение, многие из них приставали к членам полкового комитета с вопросами:

— Долго ли мы здесь будем вшей кормить? Когда нас домой отпустят?

А что те могли им ответить? Даже самые грамотные с трудом разбирались в делах, творящихся в стране.

В мае солдат, отошедших в тыл на отдых, неожиданно собрали на митинг. Из армейского комитета приехал агитатор, видимо штабной офицер. Он носил хорошо сшитую шинель без погон и хромовые сапоги, не знавшие окопной грязи.

Агитатор начал свою речь с заискивающей душевностью:

— Я вас очень хорошо понимаю, братцы. Все вы ждете конца войны, мечтаете о доме, о любимых. Но сейчас, к сожалению, нельзя об этом думать. Мы не можем вот так взять да разойтись по городам и селам. Враг вероломен и лют. Германцы ворвутся на русскую землю, затопчут нашу честь и свободу…

Слушая его, солдаты думали: «Верно говорит, войну вроде нельзя кончать». А сердце противилось: «Из-за чего драться-то?» Один из пехотинцев выкрикнул: