Завтра будет поздно - [18]

Путиловцы остановились на углу у ограды собора. Они явно кого-то поджидали, потому что, закурив, все время поглядывали в сторону Литейного моста.

Литейный проспект заполняли толпы народа. У остановленных трамваев образовался круговорот. Городовые стремились схватить знаменосцев, а демонстранты отбивали их.

— Не ввязаться ли и нам? — спросил Дема у Васи.

— Подожди, успеешь еще попасть в участок.

Нетерпеливо поглядывая по сторонам, юноши выкурили по две папиросы, Вася полез было в карман за третьей, но в это время возле них появилась невысокая девушка. Низким, грудным голосом она сказала:

— Не оборачивайтесь, стойте, как стояли. Я Катина подруга. Мы вас давно заметили, но не подходим. За вами следит сыщик. Он торчал на том углу, а сейчас перебежал и разговаривает с городовым. Видите, у трамвая с разбитым стеклом?

— И верно, Мокруха, — поднявшись на носки, подтвердил Дема. — Жаль, я его вчера не пристукнул.

— Не ждите нас, уходите, — посоветовала девушка. — В воскресенье приходите к Кате.

Юноши пригнулись, сбежали с панели на мостовую и, затолкавшись в толпе, скрылись за трамваями.

Потеряв из виду парней, Аверкин прошел в здание окружного суда и по телефону передал донесение в охранку о том, что творится на Невском и Литейном. В ответ он получил приказание к девяти часам быть у оперативного дежурного.

Времени еще оставалось много. Аверкин заехал на службу к брату.

Всеволод был озабочен.

— Очень хорошо, что зашел, — сказал он и, подойдя к двери, дважды повернул ключ в замке, — для нас с тобой наступает опасное время. Можно и взлететь высоко, и провалиться в тартарары. Мы сейчас работаем не на того хозяина, — при этом Всеволод понизил голос. — Самодержавию приходит конец. Царь не способен вести войну. Это ясно всем. Недовольство охватило даже высшее общество. Я это знаю из допросов по распутинскому делу. В заговоре замешаны очень крупные и влиятельные люди. Надо быть готовым ко всему. Сегодня ночью и завтра пройдут массовые аресты. Нам с тобой подворачивается случай послужить будущим хозяевам. Я сейчас дам тебе адреса некоторых думских деятелей… Правда, им ничего особенного не грозит, но ты от моего имени предупреди их, чтобы они два-три дня провели вне дома. Я думаю, нам это потом зачтется.

— Но как же я это сделаю? Меня к оперативному дежурному вызывают, — возразил Виталий.

— Не беспокойся, с твоим начальством я договорюсь по телефону. Есть дела поважней. При новой власти могут полететь многие головы. Чужие жизни меня не очень беспокоят, а вот свою хотелось бы сохранить. Для нас с тобой и еще кой для кого очень важно, чтобы архивы охранки и министерства исчезли навсегда. Одна группа для уничтожения их подготовлена. Но мы должны страховаться. Подберешь несколько человек, и если по каким-либо причинам охранка и здание судебных установлений не сгорят, то вы их подожжете сами… да так, чтобы ни одна бумажка не уцелела.

— А если нас поймают?

— Поджигать не обязательно самим. Разве трудно подбить возбужденную толпу? Важно, чтоб под рукой оказался керосин или бензин. Все это ты продумаешь до завтрашнего утра… самое позднее до обеда. И сообщишь мне. Хорошо?

— А сколько на это отпущено денег?

— Сотни по две получите. Только действуйте решительно. Если где-нибудь спасут хоть одну папку, гроша ломаного не дадим.

ФИЛИПП РЫКУНОВ

На крейсере «Аврора», ремонтировавшемся у стенки Франко-русского судостроительного завода, рабочие чуть ли не каждый день видели на шканцах широкоскулого, коренастого матроса, стоявшего с полной выкладкой под ружьем.

— За что его так часто наказывают? — спрашивали они у моряков.

— По дури собственной рябчиков стреляет», — отвечали фельдфебели. — Строптив больно!

А матросы вполголоса говорили:

— Старший офицер невзлюбил, готов со света сжить.

— А вы что, заступиться за товарища не можете?

— Попробуй у нас — живо под суд угодишь! — оправдывались авроровцы.

— Эх вы, храбрецы! Суда испугались, — с укором говорили судостроители. — Мы-то думали, матросы народ отчаянный, дружный, а они начальства боятся. Чем же ваша жизнь слаще тюряхи?

Служба на крейсере действительно была нелегкой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.

Старший офицер Огранович хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительную ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью и с презрением глядел на Ограновича.

— Научить этого босяка подходить и поворачиваться, — обозлясь, приказал офицер фельдфебелю. — А потом на шканцы под ружье!

Рыжеусый фельдфебель рад был случаю выслужиться, а заодно поиздеваться над строптивым сигнальщиком.

— Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, — говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: «Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду».