Заволжье: Документальное повествование - [131]

Оставшись наедине, Алексей Толстой задумался о судьбе Макса. Уж больно интересна и неповторима личность его нового друга, а насколько сложны его поэтические воззрения. Да и вообще все как-то странно складывается в жизни. Совсем недавно Алексей и не знал этого человека. А сейчас не может представить своей жизни без этого доброго бородача. И как все просто получилось. Сел против него и улыбнулся. В этой ясной и широкой улыбке Алексей прочитал бесконечную готовность моментально ответить на все вопросы, любопытство к нему самому, своему собеседнику, а главное, он так смотрел и улыбался, что сразу же исчезла всякая грань, обычно разделяющая двух незнакомых людей, будто он уже о чем-то его спросил и ждет ответа. Алексей уже умел разбираться в людях, знал, что сколько личин ни надевает на себя тот или иной человек, сколько ни уверяет он о своей доброте и прочих прекрасных своих качествах, верить можно только первому мгновенному, прояснившему лицо выражению: в этом выражении выявляется душа его. Совсем недавно он знал, что сидевший рядом с ним — поэт. И только. А сейчас кажется, что они всегда были знакомы, и Толстой даже не может себе представить, что они некогда совсем не знали друг о друге. Толстой, глядя на Волошина и слушая его стихи, которые задевали его душевные струны, размышлял о богатстве и неповторимости русской поэзии, которая представлялась ему яркой и алой зарей, грубой и сочной зарей Севера, а русский поэт, захлебнувшийся, опьяненный от избытка невыявленного, жгучего, подхваченный ураганом революции, умчался за синие моря и за крутые горы искать жар-птицу поэзии.

Почти год Алексей Толстой и Соня Дымшиц провели в Париже. Работали много и плодотворно. Многое из написанного не удовлетворяло Толстого. Все это он безжалостно сжигал, приобретал опыт художественного письма, зная, что его не удовлетворяет и чего он добивается от литературы.

В ладонях Коктебеля

В начале июня 1909 года Алексей Толстой вместе с Софьей впервые отправились в Коктебель, к Максу Волошину, который настойчиво их приглашал к себе:

— Чудный уголок Крыма, дом на берегу моря, дешевые продукты, что еще надо...

Мысль отдохнуть на берегу Черного моря, в кругу друзей, близких по своим литературным устремлениям, была очень заманчивой. Тем более что зима выдалась тяжелой, беспокойной, изнурительной. Постоянные встречи с писателями, поэтами, окололитературной братией. Разумеется, приходилось приглашать и к себе, по примеру известных домов устраивать литературные чтения, ужины. Без этого не обойдешься. Кто же мог знать, что за его квартирой был установлен надзор, кто же знал, что он, граф Алексей Толстой, находится под подозрением... Пришлось посидеть ему ночь под арестом в жандармском управлении и объясниться относительно тех, кто у него побывал в этот вечер. Оказалось, что некоторые из его гостей позволяли себе антиправительственные выступления и были из-за этого на примете у полиции. Ну и что же? Он-то тут при чем? Правда, полковник, его допрашивавший, был необычайно любезен, и это вскоре просто объяснилось. Он был знаком с его старшими братьями, ставшими к тому времени весьма известными в чиновном Петербурге. При этом воспоминании Алексей улыбнулся: утром пришла Соня и принесла ему передачу — бутылку чернил, бумагу и письменные принадлежности, чтобы он мог продолжать свою литературную работу. Правда, полковник не принял ее передачу, заявив, что ускорит дознание и постарается сделать все от него зависящее, чтобы его побыстрее выпустить. Но все-таки заступничество Сони нельзя было не оценить. А сколько пришлось работать: собирать материал, разговаривать, вспоминать. Мысль о цикле повестей из жизни родовитой дворянской знати не покидала его в эти месяцы. Наоборот, укреплялась в его сознании, обрастая все новыми подробностями и деталями. В Коктебеле он надеялся привести в порядок весь этот разрозненный пока материал.

Как ни странно, Алексей ехал в Коктебель с тревожным чувством: «А вдруг все не так, как описывал Макс». Но действительность оказалась еще лучше, чем он думал. Как только начались крымские степи, уходящие далеко к горизонту, его сердце степняка радостно забилось: так стало привычно, как в заволжской степи, так же не оглядна даль степная. Выйдешь в степь, а она ровная, как стол, далеко видно, и от этого становится радостно на душе.

В Феодосии их встретил Макс Волошин.

Алексею Феодосия не очень-то понравилась. Маленький, захудалый городишко, но здесь все словно пронизано Айвазовским. Куда ни пойдешь, всюду наткнешься на его имя. Бульвар Айвазовского, фонтан Айвазовского, картинная галерея Айвазовского. Как мог человек всю жизнь писать только одно море? Ну можно пять, десять, ну двадцать картин, но всю жизнь — только одно море, с редкими и малоудачными фигурками людей. От этого можно было с ума сойти. Толстой так не мог, он не однолюб. Его щедрая и беспокойная натура не может быть такой постоянной, терпеливой. И уж совсем его поразил памятник Айвазовскому, да притом с такой странной надписью — «доброму гению народа». Проходя мимо отгороженного места для памятника самому известному человеку города Феодосии, он подумал: «Хорошим, должно быть, человеком он был, если так его любят и помнят».