Заволжье: Документальное повествование - [129]

— Хорошо, краски, живописность. Это понятно. А где же у вас бог? Есть стулья, допустим, живая сила, вы роетесь в старине, вас прельщает древность, а вы во что-то верите, вы верите в бога?

— Нет, не верю.

И тут начался спор, обычный по тому времени. Старались перекричать друг друга. У Толстого разболелась голова, хотелось работать, а они не уходили. С неприязнью Алексей стал посматривать на Белкина.

Как быстро он освоился здесь, подумал Алексей, только что вошел, а уже развалился, говорил громко, независимо, за несколько минут почти все рассказал о себе, и было такое впечатление, что вот-вот появятся вокруг него пивные бутылки и раздастся традиционная песня всех российских гуляк «Солнце всходит и заходит». Но нет... Белкин встал и совершенно мирным голосом попросил:

— Вы уж дайте мне кислоты, Елизавета Сергеевна.

Вместе пошли обедать.

— А я в русской кухне обедаю, отличный бифштекс, знаете ли. Только неприятно, что сначала все косятся, не сыщик ли.

— А мне приятно, — сказал Волошин, — я бы хотел, чтобы меня за сыщика приняли.

Белкин посмотрел на него как на чудака. И как ни в чем не бывало снова заговорил. Вскоре своим новым знакомым он рассказывал о том, кто его отец, где он успел побывать, где купил шляпу и башмаки. Так состоялось знакомство с Белкиным, который вместе с женой присоединился к их компании. Часто и подолгу засиживались они в кафе, читали, работали, обсуждали насущные проблемы и злобу дня.

«Алексей Толстой, — вспоминала С. Дымшиц, — много, часто и подолгу беседовал с «Максом» Волошиным, широкие литературные и исторические знания которого он очень ценил. Он любил этого плотного, крепко сложенного человека с чуть близорукими и ясными глазами, говорившего тихим и нежным голосом. Ему импонировала его исключительная, почти энциклопедическая образованность; из Волошина всегда можно было «извлечь» что-нибудь новое».

Алексею Толстому особенно запомнился один из разговоров с Волошиным, оказавший огромное влияние на всю его творческую работу. Он закончил работу над... «Сорочьими сказками», послал в издательство. И казалось, что он уже исчерпал себя, не знал, о чем писать. В нем шла мучительная борьба, от которой голова шла кругом. Символистическая поэзия ему начала надоедать, по натуре своей он чужд был всем этим сложностям и вывертам, его здоровая натура не терпела сложных поэтических изысков.

Как-то он по обыкновению ближе к вечеру зашел в кафе. Никого. Пил кофе, смотрел по сторонам, мысли блуждали в поисках чего-нибудь интересного, но ничего не останавливало его. Наконец пришел Волошин.

— Вы давно ждете? — спросил он.

— Нет, не особенно.

— А я ждал одного знакомого целый час, он не пришел, стало скучно, я и решил сюда заглянуть.

Волошин сел и обещающе посмотрел на Алексея, точно хотел сказать ему что-то важное и срочное. Но Алексей уже хорошо знал эту привычку «Макса»: он мог так долго сидеть и ничего не сказать, пока собеседник не заговорит первым.

— На меня сегодня прямо какой-то зуд напал. Написал главу рассказа, стихотворение, прочел главу из французской книги и из русской.

— Молодец! — Макс немного помолчал, а потом предложил: — Давайте чуть-чуть подождем, может, кто еще подойдет, да и сходим куда-нибудь поужинаем. Только вот куда? Бюлье открыт, только сегодня там дорого, два франка.

«В синематограф опоздали, — подумал Алексей. — А куда еще идти? Здесь так хорошо». Он был под впечатлением написанной главы. И рассказал Максу про кота, который съел капусту. Макс сосредоточенно молчал. Алексей уже обратил внимание на то, что Макс почти никогда сразу не высказывает своего мнения, только после длительной кристаллизации внутри он решается наконец высказаться.

— Недавно я заходил к Белкиным, — снова заговорил Алексей Толстой, не выдержав молчания. — Подхожу к ателье, лихорадочно придумывая, как бы почуднее поприветствовать их. Гляжу, из форточки стеклянной стены ателье висят две пары перчаток. Ну, думаю, дома, и постучал. Отворила мадам Белкина, положил палку, шляпу и сказал: «Здравствуйте, пойдемте в Версаль». Думал, получится чудно, а вышло не чудно. «Вот хорошо, — обрадовалась мадам Белкина, — а мы сегодня как раз собирались куда-нибудь поехать». И неожиданно спросила: «А вам не икалось сегодня?» — «Немного», — отвечаю на всякий случай так, как она хотела бы. «Ну, то-то, я вас ругала за ваши слова о женщинах». — «Разве я сказал что-нибудь нехорошее?» — «Конечно, я, знаете ли, не признаю — мужчина или женщина. Для меня есть только человек». — «Вы не поняли меня— отвечаю, — я не высказывал своих взглядов на женщину, я указывал только психологические движения женщины, по отношению поступков мужа... А взгляд на женщину у меня мистический, если хотите, могу сказать». —«Скажите». В кратких чертах передал ей свои взгляды. Она ничего не сказала, только улыбалась большим ртом и щурила глаза как кошка. «А где же Белкин?» — спрашиваю я наконец. «Он сейчас придет, он зашел, должно быть, к Широковым». — «Вы сегодня мыли перчатки бензином», — сказал я, стараясь показать свою наблюдательность. «Нет, — засмеялась она, — прямо водой. Они висят уже четыре дня. Я здесь совсем разучилась аккуратности». Встала и убрала перчатки. Стукнула дверь. «А вот и Веня». Вошел Белкин. Увидев меня, начал улыбаться, вот-вот засмеется. «Чего это он?»— подумал я. «Веня, Толстой предлагает ехать в Версаль, хочешь?» — «Едемте». — «Ты где был, у Широковых?» — «Нет, вот налево. Ужасно неудобно, когда в доме ремонт. Бегай не зная куда». «Да, — снова она обратилась ко мне. — Это вы послали к нам свою шишигу: на меня ночью свалилась картина. Сказки все пишете, сказки. А ваши герои уже ночью проходу никому не дают, вытворяют всяческие чудеса». Мы, конечно, посмеялись. Самое трудное для меня — это речи людей. Хочется запомнить все оттенки этой речи и передать ее со всеми подробностями, а вот чувствую, не получается.