Заволжье: Документальное повествование - [130]

— Да, — протянул Макс и снова замолчал. — Да... Вообще у нас плохо передают речи...

— Даже Сологуб и то плохо.

— Да... Знаете, кто хорошо?

— Ну...

— Достоевский и Глеб Успенский.

— Успенского я плохо знаю. А вот еще Чехов.

— Видите, у Чехова манера горбуновская, анекдотная, бытовая речь. Попробуйте взять какой-нибудь рассказ или драматическое произведение, что-нибудь полегче, например, Шекспира, искренний парадокс, и вставьте в него знакомых вам лиц. Может быть, новеллу Адана или Мопассана.

— Хорошо, я уже наблюдал, как моя мать, писательница, работала над пьесами, как она совершенно конкретные, реальные факты вводила в сюжет своих драм. Однажды я был при том, как мой отчим нанимал косцов, а потом читал об этом у матери в пьесе «Жнецы». Он всегда ей все рассказывал. И от меня они ничего не скрывали. Мать у меня из старинного дворянского рода Тургеневых. До сих пор в Заволжье стоит старинный дом, где она родилась и выросла. А сколько интересного я узнал от нее и от ее сестры, моей тетушки Марии Леонтьевны, сколько преданий, легенд хранится в их памяти, сколько смешного, трогательного, трагического происходило в этом доме...

Алексей Толстой вспомнил свою давнюю поездку в Тургенево и готов был долго рассказывать о своих родичах. Но Макс неожиданно перебил его:

— Знаете, вы очень редкий и интересный человек. Вы, наверно, должны быть последним в литературе, носящим старые традиции дворянских гнезд. Сейчас почти все прозаики и поэты увлечены городом, его противоречиями, вслед за Верхарном и Рембо, все меньше и меньше пишут о деревне, о быте крестьян и помещиков. А вы хорошо знаете деревню, прожили там долгие годы. У вас прекрасный, сочный язык, вы умеете увлекательно рассказывать. Вы можете написать целый большой цикл рассказов и повестей о деревенском быте. Только не спешите. Нужно найти свой стиль.

Алексей Толстой внимательно вслушивался в слова Макса, втайне он радовался им, но боялся открыто высказать свой восторг. Он, скрывая свое возбуждение, начал рассказывать о семейных преданиях и хрониках из жизни и быта своих родственников. Говорил долго, словно заведенный, но рассказывал неторопливо, подбирая слова и выражения, чтобы не спугнуть то радостное волнение, которое возникло при словах Макса.

За интересным разговором они и не заметили, как в кафе стали появляться их знакомые. От одного из них, только что приехавшего из Англии, Алексей узнал кое-что о промышленной выставке. Мать этого знакомого сказала, что выставка интересная. «Вот бы съездить в Англию посмотреть шотландские домики и Виндзор», — подумал Алексей. Разговор принял общий характер. И как всегда в таких случаях, говорили в сущности ни о чем, перескакивали с одного предмета на другой, чуть-чуть задели социал-демократов, чуть-чуть эсеров, немножко выпили и вскоре разошлись.

Алексей Толстой с Волошиным еще долго гуляли по вечернему Парижу. О чем только они не переговорили. Алексей рассказывал о Соне, а Макс о мадам Бальмонт, которая со своим мужем много перенесла: «поистине ее ревность распята». И, уж конечно, вспомнив его, долго смеялись над его недавним приключением, приведшим Бальмонта на скамью подсудимых во французском суде. А все из-за того, что, возвращаясь как-то после изрядной попойки домой и увидев у впереди идущей француженки расстегнутый ридикюль, заговорил с ней по-русски: «Ваш ридикюль!.. Ваш ридикюль!» Услышав его, она прибавила шагу. Он за ней все с тем же возгласом. Так они добежали до первого ажана, который, услышав словечко «ваш», пришел в ярость и арестовал Бальмонта. На следующий день друзья Бальмонта нашли его в тюрьме, в арестантском облачении, занятого изготовлением спичечных коробков. Вскоре недоразумение выяснилось: «Ваш ридикюль» в переводе на французский означало «смешная корова», а словечко «ваш» в переводе на парижском арго звучало оскорбительно для ажанов («следить коровам»). Но Бальмонту, блестяще знавшему французский, в том состоянии было не до лингвистических тонкостей: он хотел быть просто галантным. Вот это и вызывало приступы веселья у Алексея Толстого и Волошина. Толстой и Волошин ходили послушать и посмотреть судебную комедию, разыгравшуюся вокруг этого анекдота, и, вспоминая ее, бурно веселились.

Вспомнили они и о том, какие трудности с французским языком испытал сам Алексей Толстой. Язык плохо давался ему, зато быстро усвоил словечки парижского арго, различные крепкие французские выражения. И достиг в этом отношении такой виртуозности, что повергал в изумление самих парижан. Уж на что привычна консьержка к крепким выражениям, но и она была ошеломлена, услышав от Толстого такие «проникновенные» словечки парижского арго. Однажды она закрыла парадную дверь и не пускала к «месье Волошину» столь позднего визитера. Вот тогда-то Толстой и заговорил на парижском арго, да так, что она вне себя от возмущения, поднявшись к Волошину, долго не могла объяснить, что сказал ей тот нахальный субъект, который называет себя другом месье Волошина.

— Я пытаюсь ей доказать, — смеясь, вспомнил Волошин, — что мой друг не говорит по-французски. Здесь какое-то недоразумение. «О нет! — в ярости воскликнула консьержка. — Он говорит. И при этом очень хорошо». Так что видишь, Алеханушка, как жизнь сложна и разнообразна. Бальмонт попал впросак из-за того, что не знал или забыл парижское арго, а вы из-за того, что слишком хорошо его изучили.