Зависть - [58]

Она поднималась по лестнице под руку с Грейсоном Хейзом. На ней было многослойное тюлевое платье цвета небеленого полотна и шляпа с широкими полями. Хотя Диана не смотрела в глаза Генри, у него подкашивались ноги от её красоты. Он больше не возражал, что она идет под руку с Грейсоном, и теперь Генри предстоит посмотреть в лицо всему, что он ей сделал. Жизнь казалась долгой, и если потребуется, он весь её остаток потратит на то, чтобы вернуть любимую. Время обещаний прошло – теперь Генри оставалось только действовать.

Глава 32

Всегда будьте начеку в поездах и на пароходах, ибо дорога много чего выявляет.

Мэйв де Жун. «Любовь и другие безумства великих семей старого Нью-Йорка»

Гости Шунмейкеров – точнее, те из них, что остались от изначального состава – возвращались в Нью-Йорк в том же роскошном частном вагоне, хотя на обратном пути все вели себя намного тише и спокойнее. Пенелопа с невозмутимым видом сидела, замерев в одной позе, несмотря на покачивания и рывки поезда. Сквозь окно проникали жизнерадостные солнечные лучи, но лицо Пенелопы оставалось неизменным, а глаза смотрели на коврик у ног или на мужа, сидевшего напротив. Тот был одет в кремовую рубашку, подаренную женой, и черные брюки. Скрестив ноги, он читал поэтический сборник, что было ему совершенно не свойственно, и ни единожды не поднял глаз от книги, чтобы встретиться с Пенелопой взглядом.

Когда ему нужно было заговорить с нею, он смотрел на её колени. Пенелопа всё ещё страдала от того жуткого лишающего дыхания чувства, которое давило на грудь с той минуты как муж отверг её в гостиничном номере, и теперь ей было сложно найти повод заняться хоть чем-нибудь. Хотя Генри после той сцены вел себя с ней вежливо, и Пенелопа даже начала сомневаться в его решении покинуть её, праздновать победу она пока не могла. Она даже одевалась этим утром без удовольствия, за что и поплатилась, сидя теперь здесь в лиловом полотняном платье, полностью соответствующем моде, но, как она знала, не подчеркивающем достоинства ее фигуры. Точнее, она не страдала, потому что чувствовала себя настолько опустошенной, что это даже не имело значения. Она неуклюже пошевелилась в волнах лиловой ткани и смогла посмотреть чуть дальше по коридору на сестёр Холланд, уютно сидящих на диване бок о бок.

Лицо Дианы, дремавшей на плече сестры, было мягким и розовым, как у ангелочка. Очень юного ангелочка, подумала Пенелопа. Весьма досаждающего. Элизабет, которая была видна не полностью, бодрствовала и смотрела в окно так, словно размышляла о конце человечества. Впервые Пенелопа задумалась, действительно ли Элизабет носит ребенка погибшего конюха. В гостинице она лишь предположила, что это возможно, потому что хотела сказать что-то такое же мерзкое, как её тогдашние чувства. Но сейчас лицо Элизабет выглядело столь непроницаемым, что Пенелопа подумала, что дело не в этом. Вторая сестра, однако, казалась совсем беззаботной. Её лицо во сне слегка повернулось на свет, и темные кудри рассыпались по розоватой коже. Насколько было известно Пенелопе, Грейсон преуспел лишь в том, что утомил Диану. Он снова исчез в вагоне-ресторане, где проводил большую часть времени. До этой минуты это казалось Пенелопе нормальным, пока она не вспомнила, как Грейсон пробурчал что-то о том, сколько денег, частично одолженных у Генри, он потратил во Флориде, и что эти суммы были лишь малой долей его долгов.

Диана теперь не выглядела ни уставшей, ни опустошенной от его знаков внимания. Конечно же, младшая Холланд вертихвостка, думала Пенелопа, хотя жаль, что – как указал Генри в их гостиничном номере – она больше не может предать этот факт огласке. Несмотря на опустошающую тоску, Пенелопа смогла вяло приподнять бровь, поскольку ей внезапно пришло в голову, что она всё же сможет использовать эти сведения. Весь мир вовсе не должен знать о распутности Дианы – есть только один человек, которому нужно открыть на неё глаза. Пенелопа склонила голову на остренькое плечо и позволила качке убаюкать себя.

***

Неужели в Нью-Йорке когда-нибудь было так холодно?

Пенелопа не была уверена, превратил ли короткий промежуток, проведенный на солнце, пробирающий до костей конец февраля в такую невыносимо темную и печальную пору, или так происходило всегда. Ей с лихвой хватило молчаливого безразличия Генри в поезде, и поэтому по приезде она притворилась, что родители сильно соскучились по ней, и одна отправилась к ним на ужин. Её мать, как обычно, пригласила несколько «забавных» людей и в течение вечера выставила их совершенно неинтересными, завалив уймой глупых вопросов. Пенелопа медленно и демонстративно закрыла большие накрашенные глаза и позволила себе ощутить весь объем трагедии, которую она пережила, надев столь многообещающее платье – из черного кружева на атласе цвета слоновой кости, выгодно подчеркивающего её тонкую талию – на прием, где его могло увидеть лишь сборище имбецилов. В центре длинного широкого стола в романском стиле горели свечи. Когда брат отодвинул свой стул и нашел предлог уйти, Пенелопа с улыбкой извинилась перед собравшимися за свой уход и последовала за ним в смежную с обеденным залом курительную комнату.