Завидная наша судьба - [61]

Для обороны смоленского направления, и в частности подступов к Ельне, противник стянул основные силы своей 4-й армии: 268, 260, 262-ю пехотные дивизии,  отдельные части 1-й танковой и 36-й моторизованной дивизий, 1-й танковый гренадерский полк, самоходную артиллерию, авиацию.

Наша армия развернулась для наступления перед населенными пунктами Шимени, Рысава, Каменка, Пашки. В первом эшелоне шли главные силы, во втором находился лишь один корпус, в который входила только наша 29-я гвардейская дивизия и подчиненный мне 119-й тяжелый танковый полк под командованием подполковника Лосика[32].

За несколько дней до наступления в армию прибыл представитель Ставки Николай Николаевич Воронов. Он прекрасно разобрался в обстановке, изучил состояние армии, ее возможности и задачу, которую предстояло выполнять. На нас всех Воронов произвел очень хорошее впечатление рассудительностью и умением слушать. Познакомился он и с боевым составом, и с командирами дивизий, предназначенных для действий на главном направлении.

— Уверены вы в своей дивизии? — спрашивает меня Николай Николаевич.

— Твердо уверен, — отвечаю я. — Народ исключительно боевой. И вообще дивизия «совкая», к выполнению предстоящей задачи подготовлена.

Воронов внимательно и доброжелательно посмотрел на меня:

— Вы кавалерист?

— Так точно!

— По всему видно, даже по термину «совкая». Ну что же, желаю успеха.

Наступление войск армии началось 7 августа мощной и длительной (около полутора часов) артиллерийско-авиационной подготовкой. После этого три дня дивизии первого эшелона вели ожесточенные бои за каждую пядь земли, с трудом преодолевая вражеские рубежи. А перед такими узлами обороны, как Надежда, высота 233.3, Гнездилово, и вовсе пришлось задержаться, выбивая противника из каждого окопа, из каждой складки местности. Чтобы нарастить усилия войск, наступавших на этом направлении, командарм Трубников 10 августа приказал ввести в бой резерв — 29-ю дивизию  со 119-м тяжелым танковым полком. Вступить в бой нам предписывалось в 14 часов. В полосе нашего наступления оборонялись 499-й полк и отдельные подразделения 268-й пехотной дивизии противника под командованием жестокого по отношению к солдатам полковника Лендика, имевшего немало боевых наград за разбойничьи дела в Европе. Командир 268-й пехотной дивизии сорокапятилетний генерал-майор Брейнер также отличался свирепостью, а по отношению к пленным и к местному населению и вовсе был зверем, но в военном деле слыл крупным специалистом, о чем свидетельствовали его рыцарские железные кресты.

То, что дивизию предстоит вводить в бой именно здесь, мы предвидели, но никто не ожидал, что это придется делать днем, на глазах у противника, занимающего господствующие высоты, и в частности высоту 233.3, с которой открывалось наблюдение на многие километры в нашу сторону. По совершенно открытой местности нам нужно было пройти три километра до рубежа атаки.

Проводим еще раз рекогносцировку. Спрашиваю своих заместителей и начальника штаба:

— Ну, как поведем дивизию?

— Перебежками под прикрытием своего артиллерийского огня, — предложил начальник штаба.

— Нет. Пожалуй, первую половину пути придется преодолевать ползком, а вторую — до рубежа атаки — перебежками, — сказал кто-то из заместителей.

— А по-моему, — раздался голос начальника оперативного отделения, — надо выводить дивизию на рубеж атаки поротно или побатальонно.

Выслушав мнение товарищей, принимаю решение: на рубеж атаки выйдем в расчлененных до взвода строях быстрым шагом. Подход дивизии прикроем огнем своей артиллерии по артиллерийским и минометным батареям противника. Попросим командарма помочь нам армейской артиллерией и самолетами-штурмовиками.

* * *

Всего в километре от нашего переднего края, где вели бой усталые бойцы 22-й гвардейской дивизии, на окраине деревни Веселуха стоял одинокий полуразрушенный  дом. Незаметно, маленькими группами, туда перебрался наш дивизионный оркестр. На трубах чехлы, чтобы медь не сияла на солнце. Подойдя к домику, музыканты отрыли щели и укрылись.

Стоял прекрасный солнечный день. Зеленела трава. Не хотелось верить, что идет война. Но о ней напоминали дымящиеся воронки, близкий треск пулеметов, грохот орудий да черные столбы земли, вылетающие то здесь, то там.

В полдень я, адъютант, коновод и знаменщик со свернутым Знаменем дивизии верхом на конях, на полном карьере, проскочили открытое пространство и присоединились к оркестру. Спешившись, прижались к остатку стены разрушенного дома. Наше движение, конечно, противник заметил. Вокруг начали рваться мины.

— Товарищ генерал! Ромба ранило, — кричит мне коновод Гриша Уруров[33], прижавшись к земле.

Согнувшись, перебегаю несколько метров и бросаюсь к коню. Из крупа, разорванного осколком мины, струей стекает на землю темная кровь.

— Ах, сволочи!.. Угробили коня!

Ромб стоит спокойно, не шевелясь. При моем приближении повернул голову, лизнул мою руку и застыл, жалобно, с недоумением глядя на меня. Ласково глажу его, даю кусок сахару. Вскочивший на ноги Гриша стал обтирать коню кровь прямо рукой. Потом, разорвав индивидуальный пакет, разбил капсулу с йодом, залил рану и вложил в нее тампон из марли.