Заветы Ильича. «Сим победиши» - [196]
27 марта встреча в Политбюро повторилась. Кожевников записал: «Присутствовали: Троцкий, Сталин, Бухарин, Каменев, Зиновьев, Енукидзе, Семашко и мы — врачи: Минковский, Фёрстер, Бумке, Крамер и я»>1118.
В марте, апреле и мае в центральных газетах публикуются бюллетени о состоянии здоровья Ленина. Если судить по этим бюллетеням, то оно либо постепенно улучшалось, либо оставалось стабильным. Между тем, амплитуда колебаний — от реальных признаков улучшения до явных симптомов ухудшения — все более увеличивалась. Единственное, что более или менее постоянно отмечали врачи, — четкое понимание Владимиром Ильичем всего того, что происходило вокруг него.
Запись 15 марта: «Он хорошо понимал, что ему говорили и сам говорил больше слов… Отвечал на вопросы частью жестами, частью словами… Но фраз он еще не говорит». 1 апреля: «Он больше реагирует на окружающее, понимает все вопросы и выполняет все, что от него требуют» и т. д.>1119.
Когда он был спокоен и его о чем-то спрашивали, нужные слова как бы вылетали сами. Медсестра, к примеру, говорит, что в комнате жарко. Владимир Ильич отрицательно качает головой и отвечает: «всего тринадцать». И действительно — на градуснике 1 Зе. На вопрос профессора Миньковского — болит ли голова? — сразу следует ответ: «голова не болит». Профессор Авербах исследует поле зрения и спрашивает — все ли он видел? Ответ: «Да, везде видел». Профессор Фёрстер по-немецки; «Как дела?». Владимир Ильич тоже по-немецки: «Очень хорошо»>1.
Но когда болезнь наступала, он начинал волноваться и слова будто исчезали. Оставалась тупая головная боль, отдающая в висок, изнурительная бессонница, при которой терялась грань между сном, дремотой и бодрствованием. Но главное — унизительное чувство абсолютной беспомощности, когда не только не можешь что-то сделать сам, но и попросить об этом окружающих.
Слова и смысл того, что говорили другие, он по-прежнему прекрасно понимал, но в его голове слов не было. И он испытывал щемящее чувство какой-то опустошенности, когда видел хорошо знакомый ему цветок — из тех полевых цветов, которые он любил держать дома, — но никак не мог вспомнить его названия.
Все усложнялось тем, что его отношения с окружающими, в том числе — с родными, никогда не ограничивались бытом, повседневной житейской рутиной. Этот уровень разговора — «Как дела?», «Здравствуйте», «До свидания», «болит здесь…», «принесите…» — можно было перевести на язык жестов. Но во всех его контактах с людьми всегда преобладали совершенно иные сюжеты, выразить которые без слов было невозможно. И это волновало более всего, ибо опускать уровень общения до элементарных жестов Ленин не мог и не хотел.
«Он хотел высказать какую-то мысль или какое-то желание, — пишет Кожевников, — но ни медсестра, ни Мария Ильинична, ни Надежда Константиновна совершенно не могли его понять. И он начал страшно волноваться». И еще запись: «В.И. хотел что-то сказать, но не смог… и безнадежно махнул рукой»>1120>>1121.
В минуты, когда Владимиру Ильичу было плохо, он не любил и не хотел сторонних глаз. А теперь они постоянно маячили перед его глазами. И это тоже был сильнейший фактор беспокойства. Все эти мартовско-апрельские недели в приемной постоянно дежурили, как правило, по шесть-восемь немецких и русских врачей. Каждый день, группами и в одиночку, именитые профессора приходили к нему, внимательно осматривали и ощупывали, задавали одни и те же вопросы, назначали прежние лекарства и процедуры и уходили на очередные консилиумы, результаты которых тут же докладывали Политбюро.
12 апреля Кожевников записывает: «Мы всесторонне обсудили вопрос о терапии… Об этом мы доложили Политбюро. Политбюро дало утвердительный ответ… В.И. стал мне объяснять что-то. Я спросил его: “слишком много докторов Вас навещает?” Он обрадовался, закивал головой, стал говорить: “вот, вот” и похлопал меня по плечу»>1.
И другая запись: «Получается впечатление, что В.И. надоели бесконечные врачебные посещения и он хочет, чтобы его возможно меньше беспокоили». Однажды, когда у него находились Фёрстер, Минковский, Крамер и Кожевников, Ленин, обращаясь к Фёрстеру, сказал: «Man muss…» и запнулся. Профессор решил подсказать: «Man muss Konsilium». На это «В.И. засмеялся, отрицательно покачал головой и сделал жест отрицания рукой»>1122>>1123.
Журнал «Знание — сила» опубликовал фрагменты из воспоминаний Освальда Бумке, который дал выразительную зарисовку этих консилиумов: «Русские врачи, — пишет Бумке, — были необычайно хорошо подготовлены в медицинском отношении, все они были хорошими диагностами и блестящими исследователями, некоторых осеняли великолепные научные идеи. Одного им недоставало — способности действовать».
О том, насколько плотно опекалась деятельность медиков, Бумке, видимо, не знал, хотя и присутствовал на встречах в Политбюро 24 и 27 марта. Но нерешительность врачей он подметил довольно точно…
«Нередко мы часами, — пишет Бумке, — спорили о мерах, которые у нас принимают помощник врача или медсестра. Когда же эти переговоры, подчас прерываемые рассуждениями… о русской и немецкой душе, о каком-нибудь научном труде или вопросе мировоззрения, приносили хоть какой-то результат, внезапно один из русских врачей вновь заводил ту же волынку: “А вы не думаете, что лучше бы сделать то-то и то-то?” В конце концов, кто-нибудь из немецких врачей брал на себя смелость, выписывал рецепт и заботился о том, чтобы бумажка с рецептом была не позабыта на столе, а отдана в аптеку»
