Заветные поляны - [37]

— Сегодня, бабуля, четыре письма и телеграмма. Все в одно время удосужились. В телеграмме сообщают, что едут. А письмо от кого вперед читать?

— Насовсем, значит. Сказывали, осенью, а пораньше собрались. Читать не надо, милая: они ведь по-печатному пишут, а по-печатному разбирать меня Сереженька перед войной научил.

— А еще, бабушка, пенсия тебе и перевод.

— Вот и ладно, что пенсия. А перевод — к чему? Все у меня есть, а чего нет — того мне и не надо. Быстрее бы ехали. Заждалась.

— Приедут. Куда они денутся, — сказала почтальонка и так же быстро, как появилась, исчезла, умчалась молодая, веселая. А Настасья задумалась над нераспечатанными письмами.

…Под гору, словно селезень, ковылял франтоватый, напыщенный старик. Подходя, поклонился Настасье, поглядывал искоса, ехидным голоском спросил:

— Все хохлишься, Ивановна?

— Отдыхаю, Левон, отдыхаю. Сходила на поле и отдыхаю.

— Сидела бы дома, раз пенсию платят.

— Как ты говоришь? — хоть и поняла, что сказал Левон, но слукавила Настасья, приложила руку к левому уху.

— Нынче сын-то у меня на своей машине собирается прикатить, — похвастался Левон.

— Вон как! На латарейку выиграл?

— Купил! Зарабатывает да подрабатывает. Вот иду к председателю с письмом, убедительно просит дорогу подремонтировать к его приезду, шибко грязно у деревни. Пока посуху разбульдозерить не мешало бы.

— Для сына дорожку, знать, выровнять надумал. Ну-ну, попробуй, только ведь зря — все равно свильнет в сторону.

— Полно ворожить-то, — уходя пробурчал Левон.

Настасья смотрела на широкую спину старика, на красный загривок и вспомнила, как в военную пору Левон, работая кладовщиком, ловчил, по ночам в молотьбу зерно потаскивал. Углядела. И по-своему разобралась: голиком всю Левонову харю охлестала. Попетушился, попрыгал, помахал кулаком. На том и кончилось. Не смел больше таскать общий трудный хлеб, политый бабским потом. С каким-то осознанным превосходством смотрела на него Настасья, но, однако, позавидовала, что к нему каждый год приезжает сын, единственный, барсук барсуком, а все-таки приезжает. Знала и понимала, что не по-доброму, а из-за бахвальства ездит Васька, а вот, поди ж, завидовала.

Когда бригадирова жена уводила упирающихся детей, Настасья провожала их, уговаривая: «Завтра приходите, ждать-поджидать буду и новую сказку вспомню, предлинную».

В сенях затихли шаги, и Настасья уселась читать письма. Не торопилась, с удовольствием по буковкам и по слогам складывала каждое слово и нараспев вслух по два раза повторяла: «Живем… Живем по-прежнему… по-прежнему…»

Но не успела она письмо с Сахалина от дочки Марии прочитать, а в избе вдруг стемнело. Что это? Рано больно. Заворковал дальний гром и тут же ударил резко в самой близи. «Право, гроза, — подумала вслух Настасья и заспешила выключить радио. Принялась закрывать зеркало, самовар. Проверила, заткнута ли отдушина у печи. И только тогда глянула в одно-другое окно и подивилась, что тучи больно низко ползут, так, того гляди, за крышу и зацепятся. Ветер загулял. — Рожь-то не околотило бы… Говорила ведь Ваньке-шалопутнику, не оставляй клин-то, не спеши на пшеницу, а он не послушал, погнал на хутора пшеницу жать. Еще и улыбался, проказник, слова такие высказал: «Сидела бы, бабка, на печи да ела калачи». Сиди. Как сидеть, если не сидится, если в поле жито поспело, — думала Настасья, — вот и серпиком-то мало пожала, чего эти обжиночки по закрайкам».

Ветер ударил в стены, прошаркал по крыше. И молния заглянула во все окна сразу. Но ожидаемого раската грома Настасья не услышала. В это мгновение она, возможно, и не имела способности слышать, чувствовать, видеть. С ней такое бывало: словно бы останавливалось, замирало сердце, и она некоторое время падала будто бы в пропасть. Падение это длилось недолго, и, почувствовав слабый стук в груди, Настасья увидела белый свет. Она встревожилась, заторопилась, сама не зная куда. Ветер распахнул окно, влетел в избу, прижался к стенам, и словно утихомирилась, улеглась на покой в избе непогода, угрожавшая недожатому полю.

Настасья отложила письма и, чтобы переждать грозу, сидела за столом, уронив голову на руки. Забылась она. И может быть, даже уснула. И слышала она сквозь сон, будто бы ее зовут, но не сразу подняла голову.

— Мама, мама! — радовалась младшенькая дочь.

— Встречай, маманя, гостей, — кричал зять. А Настасья сидела безмолвная, с перехваченным радостью дыханием.

— Ой, дети, милые… Радость-то какая, слава тебе, господи! — кинулась она обнимать, целовать их. Тянулась губами, а прикоснуться вроде ни разу и не смогла…

И потом засуетилась, бегала то в сени, то в амбар, то в чуланку — всякого снадобья натащила. И, успокоившись, призналась: «Ждала, думаю, вот-вот приехать должны. И верно решили, надо переменивать жизнь. Здесь колхоз-то или не такой, да и породнее будет. Да и земля-то вся уже в наших руках передержана, природнилась небось к сердцу так, что никакие версты-лихоманки не оторвут.

— Откуда узнала, мамань, что выезжать планируем? — присаживаясь рядом, спросил зять.

Настасья оглядела его счастливыми глазами, поняла, что возмужал, окреп, посерьезнел Гриша. Взгляд свой остановила на больших руках, видавших уже немало работы — зять держал на коленях сына, еще одного Настасьиного внука.