Завет - [124]

— Тебе не о чем беспокоиться, дорогой, — проговорила она, обращаясь к Деймону. — Энтони Рюль — мое прошлое. Ты — настоящее.

Рев двигателей заглушил его облегченный вздох, но Камилла все равно услышала и чуть было не рассмеялась. Как охотно он проглотил наживку! Это напоминало примитивный животный рефлекс. Он так хотел — нет, просто-таки жаждал услышать именно такой ответ, — что поверил ей безоговорочно. Мужчины, больше всего озабоченные тем, как бы поубедительнее продемонстрировать друг другу свою силу, на самом деле были так уязвимы! Этот принцип работал во всех случаях без исключения, даже с Рюлем или Корнадоро. Но не с Декстером Шоу… «Впрочем, — быстро сказала она сама себе, мысленно отводя взгляд от встающего перед глазами прошлого, — что это как не исключение, только подтверждающее правило?» Камилла утешала себя соображением, что мужчины слишком однозначно трактуют понятие «сила». Что могли знать о силе самцы, чувствующие себя уверенно только с дубиной в руках? Мягкость и обходительность были для них проклятием. Они бездумно, с прямо-таки трогательной наивностью шли в искусно расставленные ею силки — и все-таки не признавали их существование. Тем лучше, подумала Камилла. Благодаря этому всегда существовали успешные женщины, умные и изобретательные. Свою вынужденную зависимость от мужчин они использовали в качестве прикрытия, пряча под бархатными перчатками стальную хватку и в конце концов всегда добиваясь своего.

Камилла не чувствовала симпатии к женщинам, позволяющим мужчинам подавлять себя, физически или эмоционально. Неудивительно, ведь она глубоко презирала любую слабость. Камилла была уверена, что именно слабость доводит женщин до униженного положения, а после — мешает разорвать постылые узы. Человеческий разум может найти выход из любого положения, в это Камилла верила с истовостью религиозного фанатика. Это была ее религия, то, за что она упорно держалась, единственная идея, которую она готова была принять в качестве догмата веры.

Они пристали к Фондамента делла Пьета. Корнадоро спрыгнул на набережную прежде, чем капитан пришвартовал катер.

— Я скоро вернусь за тобой, — мягко сказала Камилла, словно он был грудным младенцем, которого на время пришлось оставить одного. — Отправляйся к церкви. И, во имя Господа, поосторожнее с Цорци и его стражами. Дашь ему шанс — и он, не задумываясь, прикончит тебя вслед за Энтони Рюлем…

Глава 21

Высадившись на Фондамента делла Пьета, Браво и Энтони отправились на юг, к церкви Сан-Джорджио дей Греки, церковь они нашли без труда, но трижды останавливались неподалеку и принимались петлять, чтобы убедиться в отсутствии слежки. Несмотря на раннее утро, стояла удушающая жара. В небе неподвижно, точно пришпиленные, висели белоснежные облака.

Церковь Сан-Джорджио, по меркам Венеции довольно простенькая, выходила изящным фасадом на узкую набережную канала. Единственный в городе православный храм был возведен в 1539 году. В то время местная греческая диаспора быстро росла. Греки, как и венецианцы, веками путешествовали в Леванте, оседая в важнейших торговых точках вдоль южного побережья Черного моря. Постепенно православие в этих местах стало основной религией, и так было, пока мусульмане-турки не захватили в пятнадцатом столетии Трапезунд. Теперь в Венеции жило не более сотни православных греков.

Внутри церковь с ее уходящими ввысь сводами казалось пустой, какой-то заброшенной. Людей почти не было. Перед огромным позолоченным распятием стояла на коленях пожилая женщина, молитвенно сложив руки; полный человек с взъерошенной шевелюрой о чем-то серьезно беседовал с высоким, очень бледным священником; под его длиннополой черной рясой заметно выпирал горб.

Недостаток прихожан явно не был здесь редкостью. Это место было словно выхолощено, — великолепная архитектура сохранилась, но ушла жизнь. Так ледник оставляет после себя мертвые пейзажи, лишенные земли и растений.

Как во всех греческих или русских православных храмах, в Сан-Джорджио можно было увидеть примечательный иконостас, — византийское заимствование. Когда-то иконостас служил чем-то вроде ограждения, отделяя святилище от основной части храма, то бишь небо — от земли, божественное — от мирского. С годами он превратился в дополнительную стену для размещения множества отдельных икон. Как и во всех вероисповеданиях, то, что когда-то возникло в силу определенных обстоятельств, со временем в буквальном смысле окаменело.

Священник заметил Браво и Рюля и, прервав беседу с тучным посетителем, направился в их сторону.

— Меня зовут отец Дамаскинос, — представился он таким голосом, будто рот у него был набит галькой.

Итальянский явно не его родной язык, догадался Браво, и заговорил с ним по-гречески, назвав их с Рюлем имена.

Священник округлил глаза с восторгом и изумлением.

— Вы великолепно говорите по-гречески! Может быть, вы знаете и другие языки?

— Я знаю трапезундский диалект.

Отец Дамаскинос тихо рассмеялся. Как почти все люди такого высокого роста, он немного сутулился, плечи торчали вперед. Голова с небольшими прижатыми кошачьими ушами, рот с крупными зубами, — чем-то священник напоминал леопарда. Горб не слишком выделялся, а под определенным углом и вовсе был незаметен.