Завещание Шекспира - [176]

что само по себе было забавно, ведь он сам был далеко не Адонис. Драйден посчитал стихотворение Бена, восхваляющее мои таланты, скупым, высокомерным и оскорбительным панегириком – и не один Драйден увидел между строк желание приуменьшить мой талант. Меня называли «памятником без надгробия», «дивным лебедем Эйвона», «чудом сцены и душой эпохи», а вдобавок провозгласили принадлежащим не какой-то эпохе, но всем временам – мне не на что было жаловаться. Бен писал свои пьесы для печати, я писал свои для сцены, и он знал это лучше чем кто бы то ни было. Старина Бен пусть неохотно, но заставил себя отдать мне должное и, по его стандартам, оказал мне великую честь. Я не мог ожидать большего от старого друга.

Хемингс и Конделл тоже не поскупились на подношения и поведали о своем друге и товарище, что его ум и рука были заодно и он выражал свои мысли с такой легкостью, что сразу писал набело. Они не видели клякс в моем мозгу, которых было так много, что даже Бен остался бы доволен[178]. Многое можно простить человеку, который честен с тобой наедине, когда это по-настоящему важно. Первое фолио имело немалое значение, и я прощаю моим товарищам-составителям все досадные ошибки и недоработки в их труде. Все это мелочи по сравнению с тем, что они сделали. Джонсон был прав: фолио – лучший памятник, чем фигура, встроенная прямо над моей могилой в стену за алтарем церкви, пусть даже она и совершеннее творения Дройсхута. К концу жизни я стал походить на дядю Генри, и грубое лицо старого селянина меня вполне устраивало. Я мог бы сойти за мясника, а не сочинителя. Внизу на мемориальной доске начертана хвалебная надпись, да еще и на латыни.

Judicio Pylium, genio Socratem, arte Maronem:

Terra tegit, populus maeret, Olympus habet.

Нестор по мудрости, Сократ по гениальности, Вергилий по поэтичности: его скрыла земля, по нему скорбят люди, он принадлежит небу. Шесть утверждений, пять из которых с большими притязаниями и одно лишь верно. А если вы думаете, что они все справедливы, я не попусту марал бумагу.

И я не попусту тратил чернила, если вы воспринимаете мои пьесы только лишь как пьесы, лишь плод моего воображения, фантазии, а не неоспоримые истины или руководства к действию, по управлению вашими империями и общественными институтами. Они не представляют непреложных истин о кажущемся и действительном, порядке и анархии, самопознании или потемках человеческой души, хотя в них есть и это, и многое другое. Они не претендуют на то, чтобы быть жизнью, они лишь ее отражение, они рождаются и живут, как люди, а потом, как люди, умирают. Им необязательно иметь глубокий смысл. Они всего лишь развлечение, пусть даже жестокое. На сцене одна голая фигура или двое-трое застигнутых бурей спутников. Они помогают друг другу выжить одной лишь силой воображения, воли и внутренней одержимостью, а не проповедями и нравоучениями. На подмостках жизни они утешают друг друга словами, как утешаем себя все мы – те, кто их смотрит и слушает. В этом единственный смысл моих пьес. Смысл жизни. Нет никакого другого вечного значения – ни в жизни, которая есть воплощенная драма, ни в драме, которая есть воображаемая жизнь. Имеет значение лишь творческая энергия, то, что ты испил чашу жизни до дна, что пьеса удалась. Да, в жизни и творчестве бывают мгновения, когда кажется, что правда постижима, – но это тоже иллюзии, прозрения, видения божественной истины – зовите их как хотите. Из волшебства театра мы возвращаемся в наши унылые рассудочные дома, где отворачиваемся от тайны жизни и сталкиваемся со смертью, которая, несмотря на все, что о ней написано, никакая не тайна. Жизнь – вот настоящая загадка, а в том, что ты познал смерть, нет никакого таинства, потому что мертвые, как известно, ничего не ведают.

Ага, подожди-ка, призрак! Постойте, сэр! Я слышу, как вы обрываете меня на полуслове. Как же ты можешь говорить, что мертвые ничего не знают, когда ты сам обращаешься к нам с того света? И голос твой звучен и ясен и хорошо осведомлен?

Но только неискушенные среди вас зададутся таким вопросом. Остальные же знают, что на самом деле это тоже пьеса. И ее делает еще более нереальным то, что она написана призраком. И что ж? Каждый из нас – актер, игрок. Ричард Глостер, например, говорит, что он играет несколько ролей. Жак утверждает то же самое обо всех людях. Яго еще более вызывающе произносит: «Нет, я не тот, каким кажусь». А Гамлет с ними не согласен, заставляя нас задуматься: есть ли настоящий человек, или человек – сумма ролей, которые он играет? В чем истина – в мысли или в действии? Кого выбрать – Гамлета и Яго? Оба убедительны. Про себя могу сказать, что никто и никогда не был таким множеством людей – мужчин и женщин, божеств и чудовищ. Я перебывал в шкуре и в душах колоссального числа всевозможных персонажей, ведь я полжизни посвятил намеренному обману чувств. Но, проснувшись однажды утром, я неожиданно почувствовал, как я устал существовать внутри всех этих страдающих душ полководцев, пронзающих себя мечом, или возлюбленных, умирающих в склепах. Я написал прощальную пьесу, продал свой пай в театре и отправился домой.