Завещание Шекспира - [179]

А что касается жизни выдающихся людей, я относился к истории как к галерее плутов и негодяев, которой покровительствует ангел смерти. Как быстро идеалисты становятся тиранами и обманщиками, как скоро развращает власть! Только послушайте их блеянье. Их убеждения разделяют мир, и воссоединить его может только честное сомнение. Но у них застывшее и ограниченное сознание, и у них нет никаких искренних сомнений, и это делает их особенно опасными. Уверенность смертельна, убежденность губит – вот мое кредо. Я знаю точно только то, что я ничего не знаю и что правда – это двуликий Янус, который, как январь, глядит одновременно в прошедший год и в наступивший. Отец мой носил протестантское лицо, мать – свое собственное. И когда лицо ее мужа превратилось в забрало его души, между ними пошла трещина – так бывает между мужем и женой. В отце был раскол между показным и сокровенным, поверхностным и истинным. И эта раздробленность – лучший ключ к пьесам, которые написал его сын. Я понял, что можно жить двойной жизнью и быть двумя людьми сразу, и из этого родились Гамлет, Яго, принц Генрих и многие другие, хорошие и плохие, включая меня самого – того, кто насмехался над властью и авторитетами, аристократами, актерами и теми, кто незаконно захватывал чужие земли. Я стремился к материальному преуспеванию, положению в обществе, гербам и театральному капиталу и все же жалел о каждом дюйме, который выдвигал меня на обозрение публики и делал мое искусство прибыльным.

Внешне я был сама осмотрительность и благоразумие, умеренность и сдержанность. Как бережно, пускаясь в дальний путь, я спрятал вещи в лари под замками, чтоб, возвратясь, найти их мог, ничуть не тронутых преступными руками. Я спрятал свои верования в истории, похоронил свой голос в других временах и странах – у меня было неисследованное дно, как в Португальском заливе. Я не терпел ссор, и многие говорили, что я был трусоват и умолял каждого вероломного друга уделить мне каплю любви. Я был ненадежен, потому что человека, который, как вам казалось, был перед вами, никогда не существовало. Я был сочинителем пьес, избегал говорить от своего лица и в какой-то момент утратил свое собственное. Я доставлял временное облегчение себе тем, что писал о других. Я был уверен в себе, только когда сочинял пьесы. За рамками сочинительства я был человеком без воображения, завзятым приобретателем, землевладельцем, Озриком, который скрывает свои недостатки в собственности, в надежной осязаемости земли и дохода, стен и крыши, кирпича и черепицы. Я возвратился, отступил к засасывающему навозу моей юности, который прилип ко мне и из которого я так жаждал выбраться. Простая жизнь. Я помнил деревенские запахи даже сквозь грязь и смрад Лондона и удушливую фальшь королевского двора.

Я жаждал игры, как любой актер, и, как любой крестьянин, вожделел земли. Я любил красоту, особенно женскую, платил и поплатился за свои удовольствия, любил детей, птиц и цветы за их невинность и невзыскательность, я любил все, что отгоняло и побеждало скуку. Жизнь интересовала меня больше, чем чьи-либо мнения о ней. Я любил земную жизнь, а не метафизику, я обожал сам ход человеческого существования, который не переставал меня завораживать. Мне нравилось слушать болтовню бражников, распивающих эль, и того, кто их обслуживал. Для меня – наблюдательного, запоминающего, всепонимающего, бесконечно любопытного – человеческие истории были хлебом насущным. Таким был Уилл.

А как же история Англии?

Я был создателем ее мифа, но в этот миф поверил лишь презренный политик. Вглядитесь в меня. Вчитайтесь в мои пьесы. Вы думаете, меня волновала «английская идея»? Такие отвлеченности всегда были для меня анафемой. В больших количествах Англия скучна. Подайте-ка мне инородцев: Шейлока, Отелло, Меркуцио, Терсита, Гамлета, печального Жака и карибского островитянина Калибана – они ведь не англичане. Я приходил в волнение от обычного платка, если мое воображение могло окунуть его в чужеземную культуру и наделить его магическими свойствами. Даже в Шотландии упоминается косматый русский медведь, закованный в броню носорог и гирканский тигр, а английскую руку умащивают все ароматы Аравии. И в исторических пьесах вы обнаружите, что я больше очарован людьми других наций, валлийцем Гленауром, ирландцем Макморрисом, шотландцем Дугласом – и старым добрым нортумберлендцем Готспером.

За исключением, конечно, старины Джека Фальстафа, истинного героя пьес о Генрихе – и всех моих пьес. Вот тот англичанин, которого я знаю и о котором могу с уверенностью говорить, не полководец, который ведет завоевательные войны и зовет Джека и других своих соотечественников сразиться и умереть за лживое дело, заплатив за него высочайшую цену. Нет, не надо размахивать над моими костями вашими национальными флагами или кивать на меня вашей головой кровавой, как это делали многие ваши должностные Джеки. Моя Англия была не институтом, а страной, она была кругами, расходящимися от точки, обозначающей мой Дом. Моя Англия была солдатом Бейтсом, она была болтовней Шеллоу и Сайленса о прошлом, о быках и говядине и о стамфордской ярмарке, она была госпожой Квикли, обманутой честным Джеком, в ее «дельфиновой» комнате – припоминаете? – за круглым столом у очага в первую среду после Троицы, домом с высокими мальвами в саду в летнюю ночь под пение птиц. Вот чего человеку хочется на самом деле. Ему не нужно быть героем, он не любит отвлеченностей и абстрактных речей, еще больше он не уважает тех, кто их произносит. Вот поэтому я люблю Фальстафа.