Завещание Шекспира - [147]

Ничего у него из этого не вышло. Маунтджой пришел в ярость, выплатил ему только десять, навязал им какое-то старое тряпье и кое-какую рухлядь: «Voilà! Если вы так хотеть, обустраивайть вот этот мебель в свой дом и лавку». Ведь если Белотт не выполняет условия их сделки, Маунтджой тоже может поступить точно так же? А после скоропостижной смерти мадам Маунтджой (без сомнения, от одного из снадобий Формана) блудная пара вернулась в безрадостную овчарню, чтобы присматривать за отцом и вести дело совместно.

Перемирие длилось недолго. Начались перебранки по пустякам, и разгневанная парочка съехала снова, оставив стареющего парикмахера в компании Вакха. До Белотта начали долетать слухи, что его тесть вздумал пропить как можно больше приданого, чтобы оставить зятя без гроша в кармане. «А когда я это сделать, он не иметь единый гвоздь, чтобы почесать об его свой английский жопа!» – говорил Маунтджой.

Эта сага тянулась несколько лет. Когда дело дошло до суда, я уже закончил свою театральную деятельность и уехал в Стрэтфорд. Мне пришлось тратить личное время и средства, чтобы приехать в Лондон. В суде я заявил, что не помню всех подробностей дела. Да, я припоминаю Стивена Белотта, который, казалось, был неплохим работником, да, была договоренность о некой сумме, что-то около пятидесяти фунтов (на самом деле речь шла о шестидесяти, но я не хотел быть уж слишком точным), и я совершенно ничего не помнил о двухстах. Но двести фунтов – внушительная сумма, и Белотт был хорошим работником, ведь так же? Ну да, ну да, но месье Маунтджой ценил его за его скромные услуги в должности подмастерья, и я никогда не слышал, чтобы месье говорил, что Белотт приносит ему какую-то особую прибыль. Давайте вернемся к решающему вопросу о деньгах, к размеру обещанной суммы. А! Я не могу утверждать, какая она была в точности, и не могу присягнуть, что точная цифра вообще когда-то существовала, – если мне не изменяет память, существовало только что-то вроде благородного соглашения.

– Старый ты лис!

Я был сыт по горло Белоттами и Маунтджоями, с меня было довольно! Я не собирался подыгрывать ни одной из сторон. Жизнь – сложная штука, и осторожность – главное достоинство свидетельских показаний в суде. Пусть другие во всем этом разбираются. Дело Маунтджоя – Белотта передали старейшинам французской церкви, те постановили в пользу Белотта и приказали Маунтджою выплатить две сотни. Насколько мне известно, он не выплатил ни гроша. В суде объявили, что и тесть, и зять любили выпить – в своих путаных свидетельствах я не сказал об этом ни слова, хотя мог бы пролить свет на их попойки. Я мог бы много им порассказать, если б захотел, но чем старше я становился, тем больше ценил молчание, а также непредвзятость и осмотрительность в высказывании своих мнений.

Даже вынося суждения на сцену, я делал это так, что правдивое зрелище человеческих страданий доминировало над вопросами вины и невиновности.

Особенно в пьесах, которые вышли из-под моего беспокойного пера в последнее десятилетие. 

59

Чума, Пороховой заговор, великое затмение солнца, убийства и увечья, исчисляемые в грандиозном масштабе, дьявольская беспощадность, злоба и безнравственность тех, кто готов был во имя религии взорвать в Лондоне своих собратьев. Калечить, увечить, убивать во имя Бога. Боже правый, Фрэнсис!

– Так «Король Лир» об этом?

И другие пьесы тоже.

– Я, знаешь ли, всего лишь простой адвокат, не чета тебе – английскому Овидию, но в одном вопросе, если можно, я с тобой поспорю.

Поспорь, Фрэнсис. О чем?

– О Корделии. Какой был смысл ее убивать? Ты повесил единственную оставшуюся у Лира дочь и заставил его быть свидетелем этому. Кроме нее, в его жизни не было ничего хорошего; кроме нее, у него никого не осталось; кроме нее, он по-настоящему никого не любил. А ты раздавил их обоих.

Да, раздавил.

– Но зачем? Ведь это бессмыслица.

Ты так думаешь?

– Ты изменил фабулу, изменил исторические факты. Зачем? К чему?

А зачем искать во всем какой-то смысл? Моя задача состояла в том, чтобы умножить мучения, усилить драматичность трагедии. Но я мучил не только своих героев, мне хотелось, чтобы и зритель тоже помучился. Жестокость была намеренной, она заметна в словах, и их беспощадность позволила мне сохранить рассудок.

– Парадокс!

Я подошел к черте, за которой пьеса стала дыбой, а зритель – моей жертвой, и я играл с ним в бесчеловечные игры. Даже когда пьеса заканчивалась, боль не проходила. Зритель уже никогда не был таким, как прежде. Даже ты, Фрэнсис. Пьеса уже внутри тебя, будоражит твое воображение. Старинная легенда о короле Британии Леире имела счастливый конец, как Книга Иова, но моя пустошь была не похожа на Арденнский лес и сильно отличалась от Аркадии. В моем «Лире» сюжет существовал исключительно для боли, для высшей меры мук.

Я нагромождал страдания, усилив впечатление тем, что лишил пьесу быта. Несмотря на некоторые бытовые детали, на белки и лыка для перевязок Глостеру, когда ему выкололи глаза, на скучные домашние жестокости и уродливую мелочность, здесь нет фона истинной жизни, нет знакомых нам ежедневных банальностей, нет утешительности повседневной будничности. Можно представить себе, как леди Макбет одевается к ужину или Дездемона торопится из уборной, чтобы дослушать рассказы Отелло о его путешествиях. А в «Лире» герои проживают жизнь в медвежьей яме с громкими воплями, в совершенно другом измерении, далеком от провинциальных определенностей Стрэтфорда, грубоватого добродушия Сниттерфилда, христианских ценностей, сельской нравственности, человеческих связей, которые скрепляют всех нас. Мужчины и женщины в «Лире» всего лишь актеры, ходячие символы на сцене без декораций. Их слова отдаются гулким эхом в окружающей их пустоте, и у их действий нет протяженности во времени.