Завещание Шекспира - [125]

Здесь же чуда не предвиделось. Настой из трав брата Лоренцо не поможет Хамнету очнуться от сладостного сна. И, несмотря на увещевания Христа, я плакал. Обжигающие слезы падали на белоснежные простыни рядом с лицом, которое было белее их. Я услышал придушенные рыдания женщины, такой далекой от меня и такой мучительно близкой, – звуки пронзительней, чем крики грачей.

Побудь со мной еще чуть-чуть, Фрэнсис, на зеленом берегу реки, где в разгар жаркого лета я предал земле маленькое тело моего сына. Постой со мной тихонечко, пока я освежу воспоминанием его печальную могилу.

Одиннадцатого августа я похоронил своего единственного сына. Ему было одиннадцать лет. Сквозь покосившиеся надгробия на кладбище я видел, как по безмятежно серебрящемуся Эйвону следом за родителями плыли лебедята. Слышались звонкие голоса школьников, возвращающихся из школы домой. Хамнет был бы среди них, но подхватил сильную горячку, и ничто не могло потушить ее жар. Никто из вас не позовет зимы, чтобы она холодными перстами коснулась моих уст, никто не скажет, чтоб реки королевства моего пролились мне в горящую утробу. Вы севера не просите, чтоб он холодным ветром поцелуй послал моим устам запекшимся. Немногого у вас прошу я – холода мне дайте! И пока долгими знойными днями в Лондоне я сочинял «Короля Иоанна», а наши английские брандеры прорвались в Кадис, мой лебеденок горел и умирал в горячке. И теперь я был беспомощным ребенком, глядящим на мертвое тело моего сына, стремительно ускользающего в вечность.

Да и сейчас, Фрэнсис, я все тот же – птенец больного лебедя, который смерть встречает скорбным гимном, слабым вздохом органных труб, успокоенья песней.

Куда же смотрел мой мудрый и милостивый католический Бог? Какой чудовищной издевкой звучали теперь мои обращенные к Гарри сонеты об отцовстве, о необходимости продолжения рода! Мне было тридцать два года, лицо Энн Хэтэвэй хранило заметные следы ее сорока зим, и ее зимнее лоно уже десять лет как не плодоносило. Мужской побег фамильного древа был отсечен. Мой Флеанс[138] не избежал удара судьбы. Братья – тридцатилетний Гилберт, двадцатидвухлетний Ричард и шестнадцатилетний Эдмунд – стояли у могилы рядом со мной, и все они легли в землю прежде меня. С моей смертью род Шекспиров угаснет. Глядя в могилу Хамнета, мы переживали начало конца Шекспиров.

По горькой иронии судьбы Королевская Геральдическая коллегия со дня на день должна была присвоить нам родовой герб, которого так жаждал, но почти тридцать лет не мог получить мой отец. Его внук, который унаследовал бы эту честь, умер. Меньше чем через три месяца нам пожаловали герб – Non Sans Droit[139] – в утешение деду умершего Хамнета. Как ни странно, он был вне себя от радости. И на тысячу семейных гербов я не променял бы одного потерянного сына, чья смерть опустошила дом и душу. Я знал, что у меня больше не родится детей. С того момента все мои будущие дети будут лишь плодами моего воображения. А единственное дитя, которым я дорожил и которое покинул, лежало мертвым в холодной стрэтфордской глине.

Пора было ехать назад. Каким бы нежным ни было прощание, каким бы долгим – рукопожатие, мне всегда надо было возвращаться в Лондон. С кладбища я пошел назад в дом на Хенли-стрит и снова поднялся в его комнату. Я присел на опустевшую кровать, на которой лежали его аккуратно сложенные вещи. За окном сгустились сумерки, наступила ночь. Я продолжал сидеть, не в силах оторваться от его кровати. Мне никуда не хотелось ехать. 

47

Я вернулся в свои комнаты в Святой Елене и, тяжело поднявшись по лестнице, нашел рукопись «Короля Иоанна» на том же месте, где ее оставил, беспорядочно разбросанной на столе. Я перелистал страницы до четвертой сцены третьего акта, где кардинал говорит в утешение Констанце, скорбящей по сыну, что близких нам узнаем мы на небе. – То правда ли? – говорит она, – увижусь ли я с сыном?

Чернила в чернильнице пересохли от неистового августовского зноя. В раскаленной как печь комнате воздух был спертый. Я отворил ставни, чтобы впустить лондонский ветер, налил свежих чернил и тремя росчерками пера перечеркнул сцену. Я сел за стол и переписал ее, но на этот раз скорбящая мать не нашла утешения в мудрых обетах церкви. Пока я писал, перед глазами у меня стояли осиротевшие стены дома на Хенли-стрит, в котором когда-то раздавались смех и голос Хамнета.

Мне горе заступило место сына:

В его кроватке спит, со мною ходит,

Глядит как он, твердит его слова,

Напоминает милые движенья,

Собой его одежду заполняет.

 Я вспомнил маленькую стопку детской одежды и как я сидел в своем стрэтфордском доме, перебирая его вещи, сжимая их в руках, прижимая к губам. Я заметил в зеркале отражение незнакомца, одетого в мою одежду. В Бишопсгейт вернулся призрак, чтобы продолжить существование, заполненное трудами и тревогами – кроме них, у него ничего больше не оставалось. Я знал, что он уйдет в них с головой, добьется финансовых успехов, заслужит почести, уважение, славу. Так и вышло. Но он продолжал носить в себе скорбь по умершему сыну, и это были далеко не последние строки, в которых он говорил о своем мальчике. В будущих стихах он будет писать о нем снова и снова. Так, Фрэнсис, меняет нас смерть близких нам, любимых людей, она делает нас чуждыми жизни и самим себе. После похорон мы взираем на мир с отсутствующим выражением луны, обратную сторону которой никому не дано увидеть.