Завещание Шекспира - [124]

Ему и не нужно было ничего говорить. Я сразу узнал почерк Энн. Когда мы поженились, она едва умела читать и писать, да и теперь то ли не могла, то ли не хотела читать, но явно приложила героические усилия для того, чтобы нацарапать мне письмо, а ее знаний арифметики хватило на то, чтобы подсчитать, во что обойдется курьер. Как только я взломал красную печать, сердце мое гулко забилось. Печать была кровавым солнечным сгустком, такого же цвета, как лучи солнца над Бишопсгейтом, которые упали на шпиль Святой Елены и озарили огненными всполохами окна церкви. Я все еще стоял на пороге распахнутой двери.

Через секунду ноги мои подкосились, голова закружилась в этой невообразимой синеве, и в невидимо сгущающейся полнейшей пустоте я рухнул наземь. Неловко поднявшись и превозмогая головокружение, как изможденный старик, я медленно поднялся по ступеням наверх. Только тогда я опять взглянул на письмо. Глаза выхватили строку, написанную расплывшимися от слез чернилами: «Наш сын, Хамнет, при смерти. Ради Господа Бога Иисуса Христа, приезжай как можно скорее!»

Каждое движение пера было для нее мукой, физической и душевной. Никаких подробностей не сообщалось. Что с ним произошло: чахотка? горячка? несчастный случай? Что бы то ни было, я знал, чего ожидать. Я медленно сел за письменный стол и посмотрел на седьмое явление заключительного действия, на котором остановился. Господи, прости меня, если сможешь, – я не мог превозмочь себя. Я поднял еще влажное, блестящее от чернил перо и дописал последние строки умирающего короля.

В моей груди такой пылает зной,

Что внутренности иссыхают в прах.

Я – на пергаментном листе рисунок,

Начертанный пером; в огонь я брошен

И корчусь.

Впервые мне удалось влезть в шкуру несчастного короля. Его отравили. А что ж стряслось с моим сыном? Я был рад хоть на миг найти убежище в вымышленном мире пьесы и заглушить проклятые вопросы, которые меня осаждали. Пусть ненадолго – через сорок минут король Иоанн был мертв, пьеса окончена, а я отправлялся в Стрэтфорд.

Всю дорогу домой мой мозг гудел, меня терзало чувство вины. Может, смерть Хамнета была карой за то, что я тогда перешел Клоптонский мост и покинул Стрэтфорд?

Я вспомнил нестерпимую боль бедного Брауна в «Диком кабане», когда тот узнал, что чума унесла всю его семью. Он хотел одного: быть с ними в Лондоне, чтоб разделить их участь. «А я покинул их», повторял он как заклинанье, «а я покинул их», а потом сжался в тугой комок боли и от горя лишился дара речи. «Стенай, не уходи в себя», – твердили мы ему. Скача теперь в совершенном безмолвии, я с горечью вспоминал тот совет. Излейся! Не переносят горя только те, что цепенеют в гордой немоте. Но теперь говорить было не с кем.

В Чилтернсе я нагнал гонца, который привез мне письмо. Когда я обогнал его в туче пыли на ослепительно-белой раскаленной дороге, мы молча обменялись краткими пронзительными взглядами. На мгновение мне показалось, что под ним был бледный конь, но нет! – конь был гнедой. Мы не проронили ни слова, ни один мускул не дрогнул на наших лицах. Доставив гибельную весть на мой порог, он неторопливо держал обратный путь. Страх и ужас переполняли мое сердце, я сильнее пришпорил свою лошадь и поспешил на север.

Когда я въехал в город, на ветвях вязов оглушительно орали грачи. Я понял, что они пели реквием, еще до того, как увидел бледные лица родных, поджидающих меня у порога. Ставни спальни на втором этаже были затворены. Десять рук крепко обняли меня со всех сторон. Я подхватил на руки Джудит и Сюзанну и с силой прижал их к себе, но оставшиеся руки в слепом отчаянье цепко держались за меня. Мне вспомнился Лаокоон и двое его сыновей, задавленных чудовищными морскими гадами, которых Бог послал, чтобы заставить их замолчать. Ни я, ни они не произнесли ни слова, слышались только всхлипывания и рыдания. И опять на Хенли-стрит зазвучала вечная песнь, которую женщины поют по своим умершим детям. Ту самую, что Мэри Арден пела своим усопшим дочерям Джоан и Маргарет до того, как родился я. А теперь Энн Хэтэвэй пела ее нашему сыну.

– Я хочу его видеть.

Я поднялся наверх, чтоб побыть наедине со своим горем. Горе всегда одиноко. Пусть Джон Донн говорит, что нет человека, который был бы как остров, сам по себе, что каждый человек есть часть материка, часть суши, я думаю, что перед лицом смерти каждый из нас – остров и каждый сам по себе. Я тихонько отворил дверь, как делал всегда, чтобы не разбудить его. Может, он только спит? Ведь сказал же Иисус начальнику синагоги: «Не плачь, твоя дочь не умерла, она спит». Но мой сын был мертв. Маленькое тело под одеялом было пугающе неподвижно – и не от оков сна. Леденящим душу шепотом я повторял строки своих сонетов. Так для меня в час утренний, ликуя, сияло солнце сердца моего, – увы, на краткий час! С тех пор, тоскуя, за мглою туч не вижу я его. Или слова Капулетти: Остыла, замер пульс! недвижны члены! Жизнь отлетела от нее давно! Мертва, мертва, как скошенный цветок рукой холодной осени!..

Но Джульетта и библейская дочь пробудились, открыли глаза, вздохнули, потянулись: «Где я была?»