Завещание Шекспира - [108]

Чума вынудила меня закончить «Тита Андроника», и если ты думаешь, что он беспросветен, значит, тебе неведома чума: будь бедствие разумным – я в пределах и скорбь мою успел бы удержать. Заплачет небо – залита земля, подует вихрь – неистовствует море и небу ликом вздувшимся грозит.

– Какое еще море?

В бессмыслице найти ты хочешь разум, я море, Фрэнсис, я море. Я, как Тит, объелся ужасами. Я чувствовал, как меня обдувает леденящий ветер – вот как сейчас… Слышишь, как оно вздыхает? 

36

– Это я вздыхаю по пирогу.

Не вздыхай так горько, мне кажется, я слышу его вестницу.

Темные глаза Элисон заглянули в дверь, и милые губы попросили господина Коллинза спуститься к ужину в столовую.

– А ты, Уилл, осилишь лестницу?

Пускай Элисон принесет мне немного еды наверх – если после тебя что-нибудь останется. Скажи своей хозяйке, что господин Коллинз скоро будет.

– Если не возражаешь, старина, я пойду прямо сейчас. Адвокат поднялся с раскладной кровати и стал между мной и дверью, снова потирая руки, на этот раз с сильным нетерпением.

Подожди секунду, Фрэнсис, пока ты навсегда не исчез в том гробу внизу…

– Не надо об этом во время еды.

Ты ж пока еще не ешь?

– В моем воображении я уже ем, а ты меня задерживаешь. Что ты хотел спросить?

Я хотел бы оставить что-нибудь в своем завещании малышке Элисон. Как ты думаешь, какая сумма уместна?

На лице адвоката появилось хмурое выражение, усиленное голодом.

– Должен сказать, что это совершенно неуместно. Она ведь такая юная девушка. Уместнее будет не оставлять ей ничего. Разве у тебя нет других слуг – постарше и поважнее?

Ты прекрасно знаешь, что есть.

– Хорошо. А ты им что-нибудь оставляешь?

В этом нет надобности: они будут по-прежнему работать в доме.

– И, полагаю, горничная тоже?

Скорей всего.

– Так о чем тогда речь? Не советую тебе этого делать. Подумай, какие пойдут сплетни и слухи после того, как ты…

Как я умру.

– Когда тебя не станет. Потороплюсь-ка я на ужин!

Возвращайся скорее.

– Хорошо.

И пошли ко мне Элисон с куском пирога.

– Ага.

Снизу снова послышался смех, доносясь из мира, который я покидаю, сбрасываю с себя стежок за стежком, как будто стягивая с себя одежду. Я прислушался: Том Расселл что-то весело рассказывал, смех потоньше принадлежал Сюзанне, пронзительнее, чем у остальных. Неужели люди смеются, даже когда умирает отец? Конечно, печаль и радость идут рука об руку – нет тени без солнца, а наши сладчайшие песни, моя прелестная Сюзанна, проникнуты печалью.

– Господин!

Да, моя прелестная Элисон.

Она стояла рядом со мной, держа в руках тарелку бесценного пирога. У нее всегда такой нежный голосок – даже Фрэнсис подметил, – это так очаровательно в женщине.

Но сейчас не это главное. К черту этот пирог! Поставь его в сторонку. Я хочу, чтобы ты выполнила одну мою просьбу.

Она застенчиво улыбнулась. «Это не то, что ты думаешь, ангельские твои глаза», – подумал я. Она глядела глазами ангела на отдыхе.

Взгляни-ка на этот ключ (я снял его с веревочки, висящей у меня на шее). Открой вон тот шкаф, левый ящик, верхняя полка, принеси-ка мне кошелек, который там лежит. Ну, не бойся.

Она стояла в нерешительности. Примерная девочка. Но выполнила приказание и вытрясла содержимое кошелька на одеяло передо мной. Блестящие монеты тихо звякнули.

Ты умеешь считать, Элисон?

– Да, господин.

Сколько их здесь?

– Двенадцать, господин.

Двенадцать чего?

– Не знаю. Я таких никогда не видела.

Это кроны. Двенадцать золотых крон – все до единой настоящие, ни одной фальшивой.

– И что с ними сделать?

Это тебе, детка. Когда я умру, когда меня не станет, они обеспечат тебе существование.

Она подняла тонкие пальцы к лицу и расплакалась. Я быстро протянул руку и положил ее поверх ее руки.

Прекрати, Элисон, слышишь?

Грудь ее затрепетала, и я почувствовал, как она подымается и опускается под моей рукой. Я не убрал руку.

Птичка успокоилась, но отрицательно покачала головой, отказываясь от денег. Я напустил на себя свой строжайший стрэтфордский вид и проговорил:

– Собери монеты, Элисон, положи их назад в кошелек и никому о них не рассказывай.

Она повиновалась и беспомощно протянула мне кошелек, как бы вопрошая, куда его спрятать.

Конечно же, в лиф платья, куда же еще?

Она посмотрела на меня серьезными блестящими глазами и начала развязывать шнуровку.

Не стоит особенно церемониться, девочка, просто спрячь их, и все.

Но вместо того, чтобы приготовить гнездышко для золотого яичка, она решила отблагодарить меня единственным доступным ей способом. Трудно было бы попросить небеса о чем-либо лучшем. Передо мной возникли два райских холма, таких душистых, когда их целует влюбленный или, как пчела хоботком, ищет губами дитя. Благодарю тебя, Боже, за женскую грудь! Эти круглые башенки диковинных королевств, которых должны касаться лишь языки ангелов. Они – via lactea, голубки на высоких карнизах, дождевые капли плоти, виноград Гефсимании, воплощение слез Христа. Они – мужские грезы.

И, как грезы, они являются в тысяче форм и очертаний, которых я немало перевидал на своем веку, – опушенные персики, крошечные лимоны с выпуклыми пупками, дыни, которые вот-вот лопнут, как готовящиеся разорваться бомбы, сморщенные покачивающиеся мехи с вином, вымена, висящие так низко, что ими можно было бы грести туда-сюда по Темзе, как лопастями королевской баржи. Соски, которые пучились на тебя, как глаза рака, или набухали, как мужские органы, соски нежные, как бутоны роз весной, или жесткие, как зимние крабы, соски как морские анемоны, прилепившиеся к утесу, созданные для проголодавшихся ртов неистовых моряков, потерпевших кораблекрушение на чужеземном побережье и жадных до русалок, экзотической пищи океанских богов, и ореолы как сияющие нимбы вокруг голов святых…