Завещание мужества - [43]

Каждый раз при встрече, как бы мы ни были заняты, читались новые стихи из тетрадей, записанные на отдельных листах, в блокнотах, на полях книг.

В память врезалось: Тверской бульвар, осень, малолюдно, пасмурно, скамейка напротив дома Герцена. Мы перебиваем друг друга, торопимся сообщить друг другу побольше о поэтах, о поэзии, мечтаем о будущем.

…Есть поэты, чьи биографии глядят на читателя прямо со страниц стихотворных сборников. Поэзия их встает впереди всех предисловий. Она, как пехота, входит в непосредственное соприкосновение с читателем. К числу таких поэтов принадлежит Семен Гудзенко. Он работал над стихом настойчиво, но ему не терпелось выйти к читателю и слушателю. Он был из числа тех, кто пробивал дорогу слову звучащему, успеху тех поэтов, которые придут позднее — уже в середине, во второй половине пятидесятых годов, подготовит почву для победного шествия поэзии в сердца читателей.

«Поэзия — честность, настоянная на страстности», — сказано в одной из записных книжек Семена. «Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши», — находим там же.

С такой установкой можно было входить в жизнь и в литературу, смотреть в глаза матери, любимой, однополчан.

Жизнь он считал той вершиной, с которой сходят в поэзию:

Быть под началом у старшин

Хотя бы треть пути.

Потом могу я с тех вершин

В поэзию сойти.

Он стал правофланговым нашей военной поэзии. Это лирика и эпос — поэма «Дальний гарнизон».

Но как бы ни было велико место, занимаемое военной темой в творчестве Семена Гудзенко, нельзя всю его поэзию сводить только к этой — пускай и главенствующей — теме. У него есть и улыбка, и озабоченность, и пейзаж, и раздумье, и радость, и печаль. Его муза жадна до жизни. Полна чаша его влюбленности во все, что облекает душу в плоть, его восторженного преклонения перед чудом жизни. Как молодо, свежо и празднично выглядит этот поэтический мир. Как убедительно и привлекательно это жизнелюбие. Послевоенный Кола Брюньон идет по земле:

А дождь накрапывал, накрапывал,

автобус путая в сетях.

Автобус, как медведь, похрапывал,

шерсть оставляя на кустах.

И еще:

Светлеет запад и восход

по расписанью ночи.

И золотистый небосвод

ветрами обмолочен.

И еще:

Все идет ходуном,

в ус никто не дует.

Над бочонком с вином

девушка колдует.

…………………..

фиолетовый хлеб,

розовое пиво.

Я оглох.

   Я ослеп.

Я совсем счастливый!

Стих Семена Гудзенко подчас задыхается от счастья видеть, слушать, обонять, петь, говорить. Он торопился жить. Он был жаден до жизни. И он тосковал по размеренной работе, по глубокой вспашке поэтического поля. Он готовился к большому циклу работ.

— Надо по-настоящему сесть за историю, за словари, шлифовать каждую строчку.

…Сижу возле постели Семена в большой светлой палате. Он молчит. Ему тяжело. Не уйти ли мне?

— Посиди!

Сижу и после долгой паузы рассказываю Семену о своей поездке по Литве. О том, как читал там его стихи своим друзьям, что эти стихи нужны людям.

Семен оживляется, насколько это возможно в его состоянии.

После меня приходит Лариса, потом она расскажет мне, что застала Семена оживленным, с пробудившимся интересом к жизни.

Быть нужным людям — это его представление о счастье. Об этом он говорил в стихах и в прозе Может быть, об этом он думал при последнем нашем разговоре.

…В промежутках между операциями он жил новыми замыслами, следующей работой. Я не встречал более обнадеженного человека. Мы ходили по Кисловским переулкам, по Собиновскому, по Герцена. Весна, поэзия, будущее, дети… Именно тогда были написаны стихи, получившие название «последних».

В прохладном затененном вестибюле больницы перешептываются друзья и знакомые. Ходим из угла в угол.

По широкой лестнице медленно спускается Ольга Исаевна. Ни расспросов, ни бюллетеней. По лицу ее все видно…

…В некрологах и статьях говорится, что его жизнь была короткой. Это справедливо, если жизнь измерять днями и годами.

…И вот последний, 17-й том словаря от «X» до «Ящурный». Год 1965. Как известно, последний том выдается по квитанции, по задатку, внесенному при подписке. Квитанция утеряна.

Иду к директору магазина. Вкратце рассказываю ему историю, приведенную здесь. Он говорит: «Вы получите этот том. Нужно только письмо от матери Семена Гудзенко».

И Ольга Исаевна пишет письмо, и я получаю последний том, и мне жалко, очень жалко, что я не смогу больше от первого лица говорить продавщице:

«Гудзенко, Семен Петрович, Чайковского, 13, квартира 23…»

В. Ларцев, доцент Самаркандского университета В Самарканде

Вторая половина октября 1950 года. Самаркандский университет опустел: объявили — завтра студенты всех факультетов выезжают на сбор хлопка. И несмотря на горячий день сборов и на то, что о встрече с Семеном Гудзенко знали только члены литературного кружка, литературный кабинет филологического факультета к семи часам вечера был полон…

Около факультетской стенной газеты «Филолог» стоял высокий человек в светлой рубашке и светло-серых брюках. Он внимательно читал стенгазету, иногда что-то записывал себе в блокнот. К нам на собрание литературного кружка часто приходили ребята с заводов «Красный двигатель», «Кинап». Они читали свои стихи, рассказы, спорили. Я и подумал, что на встречу с московским поэтом пришел кто-то из заводских ребят.