Завещание мужества - [41]

…Перед последней отправкой в больницу я навестил его дома. Он лежал полупарализованный, с белой шапочкой на голове. Мы были одни в комнате. Он показал глазами на листки со стихами, отпечатанными на машинке.

— Вот посмотри, написал недавно.

Я начал читать. Теперь эти стихи знают все.

Я пришел в шинели жестко-серой,

выданной к победному концу,

юный, получивший полной мерой

все, что полагается бойцу…

— Ну как? — спросил Гудзенко.

— Семен, родной, это замечательно, это здорово. Но самое главное — эти стихи залог твоего скорого выздоровления. Если ты можешь сейчас так писать, значит, мозг…

Он прервал меня, положив свою ладонь на мою руку.

— Не надо, — сказал он твердо. — Слушай меня, старик, мы тут одни. Давай будем серьезны и поговорим как мужчина с мужчиной. Я все понимаю. Через полгода я стану горсткой пепла. Стихи эти — последние, может быть предпоследние. Знаешь — лампочка, перед тем как перегореть, дает вспышку. Вот так. И хватит об этом.

И он вдруг улыбнулся так же, как тогда, в сорок пятом, на улице Воровского, когда стоял, полный юношеского задора и лукавства, и, вытянувшись, держал руку у козырька кепки, здоровый, рассчитанный, казалось, на долгую жизнь.

…Доблестно пройдя треть военного пути под началом у старшин, он стал служить с тем же солдатским достоинством главному своему призванию. Перед ним простерлась большая дорога его жизни в поэзии.

Но едва-едва миновав первую треть этой новой, открывшейся перед ним дороги, он был сражен в мирное утро, когда не осколки, а февральские ветры свистели за больничным окном.

Всего одна треть… Но она бесценна. Она стоит продолжительной и плодотворной жизни.

Того, что успел сказать Семен Гудзенко, хватит надолго.

Вот почему он по-прежнему в дороге, он открывает новые земли, завоевывает новые сердца.

Юрий Левитанский Памяти ровесника

Мы не от старости умрем —

От старых ран умрем…

С. Гудзенко

Опоздало письмо.

   Опоздало письмо.

     Опоздало.

Ты его не получишь,

   не вскроешь

     и мне не напишешь.

Одеяло откинул.

   К стене повернулся устало.

И упала рука.

   И не видишь.

     Не слышишь.

     Не дышишь.

Вот и кончено все.

   С той поры

     ты не стар и не молод,

и не будет ни вéсен,

   ни лет,

      ни дождя,

       ни восхода.

Остается навеки

   один нескончаемый холод

продолженьем

   далекой зимы

     сорок первого года.

Смерть летала над нами,

   витала, почти ощутима.

Были вьюгою белой

   оплаканы мы и отпеты.

Но война,

   только пулей отметив,

     тебя пощадила,

чтоб убить

   через несколько лет

     после нашей победы.

Вот еще один холмик

   под этим большим небосклоном.

Обелиски, фанерные звездочки —

   нет им предела.

Эта снежная полночь

   стоит на земле

     Пантеоном,

где без края могилы

   погибших за правое дело.

Колоннадой тяжелой

   застыли вдали водопады.

Млечный Путь перекинут над ними,

   как вечная арка.

И рядами гранитных ступеней

   уходят Карпаты

под торжественный купол,

   где звезды мерцают неярко.

Сколько в мире холмов!

   Как надгробные надписи скупы!

Это скорбные вехи —

   пути моего поколенья.

Я иду между ними.

   До крови закушены губы.

Я на миг

   у могилы твоей

     становлюсь на колени.

И теряю тебя.

   Бесполезны слова утешенья.

Без тебя мне шагать

   и подхватывать песню на марше.

Ничему не подвластен

   железный закон притяженья

к неостывшей земле,

   где зарыты ровесники наши.

Лев Озеров Словарь русского языка

Это было поздней осенью 1955 года.

Ольга Исаевна Гудзенко, мать Семена, ставшая после его смерти другом всех его друзей, сказала мне:

— Я хочу подарить вам первые три тома словаря русского языка. Семен подписался на него и успел получить первые тома.

Подойдя к книжной полке и прикоснувшись к серым корешкам с золотым тиснением, она продолжила:

— Вот они! Возьмите! Остальные будете получать по мере их выхода. От имени Семена.

Три тома словаря я отвез домой. Здесь я увидел, что словарь начал выходить в 1950 году, и Семен — по принадлежности к поэзии и филологии — заинтересовался этим фундаментальным многотомным изданием, рассчитанным на многие годы и на долгую жизнь человека.

Магазин Академкниги помещался на улице Горького, напротив телеграфа, в очень удобном для покупателей, продавцов, для самих книг помещении. Потом в этом помещении открыли кафе, а Академкнигу перевели в дом напротив Моссовета, по правое копыто коня Юрия Долгорукого.

Я подходил к стойке отдела подписных изданий и говорил:

— Гудзенко, Семен Петрович, Чайковского, 13, квартира 23.

Продавщица отыскивала в картотеке его карточку, на которой вслед за действительными двумя подписями Семена Гудзенко с печальной неопределенностью расписывался я.

Шли годы. Выходили очередные тома. Менялись члены редколлегии словаря, некоторые из них оказывались в траурной рамке. А я все продолжал неизменно подходить к прилавку и говорить продавщице:

— Гудзенко, Семен Петрович, Чайковского, 13, квартира 23.

Четырнадцать томов. Четырнадцать разных переживаний.

Четырнадцать кусков моего житейского времени. Конечно, и в другие дни и часы я думал о Семене Гудзенко. И на вечерах его памяти, и в разговорах с друзьями, в работе с Ольгой Исаевной над рукописью его, и при подготовке книги его избранных стихов, и при собирании материалов для статей и заметок о нем. Но всего острей мысль о нем трепетала во мне, когда я на карточку подписчика словаря ставил его имя. Перо горело в моей руке.