Затонувшая земля поднимается вновь - [74]

«Зато не засиживаюсь дома, – объясняла она. – Встречаюсь с людьми. Они мало что говорят, но все-таки встречаюсь. Можно подумать, проще купить собаку».

Юмор перерос в иронию, ирония скатилась обратно в какой-то сковывающий самозащитный вымысел, быстро прокладывающий расстояние между ней и всем, что она находила. «Но, судя по трактор-порно на верхней полке у газетчика, я могу быть где угодно в Брекзитании». Или: «Почему под падубом валяются яблоки? Падалица под падубом! Наверное, я никогда не понимала глубинку». Одни истории он понимал; другие, хоть и казались простыми, трактовке не поддавались. «Говоришь себе: „Долина не такая уж зловещая“. И это же правда, да? А значит – в ближайший городок, что-нибудь покупать!» Она начала ссылаться на письма, которые он не получал. Ее выражения стали такими же неопределенными, как и ее ситуация, она ни с того ни с сего спрашивала: «Что ты обо мне подумаешь теперь?» Скоро это уже выглядело гигантским обвалом уверенности в себе. К концу ноября она потеряла хватку. Подслушала разговор двух женщин в кафе и из-за этого задумалась, «закончится ли сейчас мир или выберет какое-то простое, красивое, изумительное направление». Через неделю-другую пришло сообщение в одну строчку:

«Это хороший городок, но в нем что-то происходит».

И все. Шоу ничего не мог понять. И все-таки чувствовал себя обязанным написать ответ. «Кажется, прошла тысяча лет с тех пор, как ты приезжала и мы были вместе», – начал он. Потом, удалив первый вариант: «Прости, что не был на связи».

Слишком много рассказывать. С чего начать? «У меня такое ощущение, будто я тебя бросил. Такое ощущение, что я должен перед тобой объясниться». Виктория, знал он, ответит на это более-менее ироничным смешком. Очевидно, бросили они друг друга. Но не мог же он воссоединиться в одиночку – а без ее помощи оставалось только пытаться объясниться. Скоро он написал: «Я никогда по-настоящему не знал, кто я такой», – и затем его уже было не заткнуть. Когда он оторвался от письма в следующий раз, была полночь, он ничего не видел в саду. Тернем-Грин затих, не считая праздничных воплей со стороны баров на Чизик-Хай-роуд; единственное, что он слышал кроме них, – спорадическое жужжание, вроде бы от «Мака». Он проголодался.

«Ты правильно про меня говорила. Я всегда жил в панике».

Он и не помнил, когда впервые всплыла эта тема. Казалось, что очень рано в их отношениях, в каком-то пабе. Теперь он видит проблему так, писал Шоу: до кризиса он слишком точно знал, кто он такой. В нем был настолько понятный стержень, что ничего внешнего для придания формы ему никогда и не требовалось. Шоу был так уверен в себе, что мог отвергнуть что или кого угодно – даже если человек ему нравился и был нужен – ради чего-то нового. «На это я всегда мог положиться. Но потом усомнился». Что происходит в первый раз, спрашивал Шоу, когда таким вот образом теряешь равновесие и задумываешься, чью жизнь вообще видишь? «Может, – закончил он, – в этом всегда и было дело – не только у меня, но и вообще у всех. Мы все когда-то об этом задумываемся, но никто не знал почему».

Он перечитал, добавил: «В общем, а у тебя там как?» – потом уставился на почтовый ящик, пока рулетка мира крутилась между «удалить» и «послать».

Остановилась на «послать»; но ответа он не получил, ни в тот день, ни в следующий. В каком-то смысле он его и не ждал. Прошло Рождество. Западный Лондон ощутил настойчивое приближение очередного года – развернулся встретить его на полпути, пока над рекой туда-сюда носило дождь. Декабрь понемногу перетек в январь. Зима понемногу утекла в начало весны. Шоу снова написал. «Дорогая Виктория, я часто задумываюсь, как ты поживаешь». И тут никакого ответа. На третье или четвертое прочесывание писем он нашел ее адрес. Как только распогодится, думал он, он отправится туда, в сердце страны, в города суши, и узнает, как она.