Затонувшая земля поднимается вновь - [71]

Раз теперь заодно уплыл и его излюбленный уличный туалет, Шоу тронулся к бару «Террас» в «Уотерманс-Центре», потом вернулся домой с крюком через фирму по аренде, где дал объявление о доме 17 по Уорф-Террас. Через пару дней он нашел новую комнату в Тернем-Грине.

Об и Эмма, оба лет сорока, целую вечность проработали на канале ВВС. «Не то чтобы мы там занимались чем-то особо интересным», – сказала со смехом Эмма. Там они давно знали друг о друге, но как-то раз Эмма пришла на маскарад в костюме мистического Агнца Ван Эйка – и завертелось. Они хотели детей, но Эмма не чувствовала себя к ним готовой. Об участвовал в производстве новейшего времени. Он напоминал тощую версию молодого Руперта Брука, с орлиными чертами, малость неземными – малость суровыми – для его возраста. Он играл на пианино и мог целый день напролет слушать Франсуа Куперена – «или что угодно барочное». Оба любили спорт и природу – дикий кемпинг или, в частности, дикое плавание. Об провел парочку несложных больших заплывов: «Но Эм увлекается всерьез, ей неинтересно, если там меньше двадцати километров пешком и восьми километров в воде». У Эммы была привычка поднимать на Шоу глаза, а потом игриво их отводить. «Да что угодно дикое», – подтвердила она со смехом; в то же время казалось, что она не согласна с чем-то основным во взгляде Оба на их отношения, с его глубинным пониманием того, кто теперь такие «Об и Эмма».

Шоу тоже рассмеялся.

– Пятьдесят процентов моих снов – о том, как я не хочу прыгать в текущую воду, – признался он. – Трудно сказать – не то невроз, не то инстинкт самосохранения.

Настало молчание. Эмма посмотрела на Оба.

– Мы первый раз берем жильца, – сказала она.

Они предлагают комнату и, очевидно, право пользоваться их кухней. Для них это что-то новенькое. Что-то вроде эксперимента. Если Шоу еще не сдал свои вещи на склад и их немного, не хочет ли он воспользоваться чердаком? За вайфай они денег не берут. Он хочет оглядеться?

Он бы с превеликим удовольствием огляделся, ответил Шоу.

Комната находилась на втором этаже в задней части дома, с видом над садами на Чизик-Коммон. Сады уже начинали выглядеть по-осеннему. По ночам утешал дорожный шум с Чизик-Хай-роуд. Скоро Шоу обжился, наловчился управляться с кофемашиной «Примадонна» от «Де’Лонги», узнал, какой кофе предпочитают его хозяева, как загружать посудомойку. Дом был узкий, но достаточно просторный, чтобы пианино Оба не мешало жить; достаточно пустой, чтобы казаться безмятежным. Лакированный паркет пропускал свет единой полосой от заднего сада до эркера в старой передней комнате, по дороге лакируя тут – горшок, там – уголок картины.

– Мне вполне нравится, – говорил Шоу матери по телефону. – Об и Эмма коллекционируют репродукции Равилиуса, а на заднем фасаде у нас вовсю цветет глициния. Эм обещала научить меня плавать.

Чаще всего Эм вставала в пять, гоняла на велосипеде до уличного бассейна в Хэмптоне, чтобы проплыть свои стандартные пару километров; одна она выходила из дома чаще, чем ожидал Шоу. Со временем он обнаружил, что взгляд Оба не столько пронзительный, сколько подавленный, а в те дни – на пике «Брекзита» – это вполне соответствовало курсу ВВС. Любая демографическая группа, впервые войдя в силу, выбирает себе типичную физиогномику и язык тела, фенотип, лучше всего подходящий к новым условиям. Все относятся к этому чутко, нервно, рвутся воспользоваться преимуществом или пожалеть, что их лицо не подходит. В течение нескольких недель, обвыкаясь в новом окружении, Шоу бродил по «зловещей долине» плохих костюмов, пальто эдвардианского вида, внезапных улыбчивых гримас и бодрого оптимизма, боровшихся с резиновыми рыбьими лицами и странной жестикуляцией. Он словно жил среди пришельцев. Сперва удивлялся, потом привык. Хватало своих забот. Пришлось признать, что в его жизнь пришел холодный фронт, потом прошел: после него Шоу застенчиво восстанавливал связи; находил работу в интернете – работу в стиле гиг-экономики, к которой привык до кризиса; воссоединялся с миром. Пока что и это было непросто, и не стоило разбрасываться силами.

Осень перешла в зиму. Он меньше пил. Возобновил прогулки, рано вставал, ехал на метро из Тернем-Грина в Уимблдон, бродил туда-сюда по парку, от склона к кислотному склону, от пруда к тайному пруду, меж голыми деревьями и полированными корнями, на юг через Ворота Робин Гуда в Ричмонд-парк. Фотографировал оленей в дымке в шесть утра; потом ел сэндвич с беконом среди собачников у фургона на прудах Пен, пока над деревьями вокруг балетной школы прояснялось небо. Изучал окрестности. В целом мысли его не занимали. Они проходили сквозь него с легкостью и без последствий.

Однажды по дороге домой он срезал через Старое Мортлейкское кладбище. Там к обеду было холодно, а краски – резкими, какими в тот день больше не будут. Оно оказалось меньше, чем он помнил, – скорее сад с забором, чем кладбище. Декабрь словно проник во взаимоотношения могил и тропинок дополнительным измерением, зафиксировал их в исторической конфигурации. Слева от Шоу стоял пустой и закрытый дом медиума: из палисадника на дорогу кренились две-три таблички риелторов. На скамейке перед домом ел сэндвич с копченым лососем мужчина – ближе к преклонному возрасту, в промасленной хлопковой куртке поверх темно-синего гернсийского свитера, в желтых вельветовых брюках. Лицо у него было гладким и розовым, голубые глаза – слезящимися, но все еще мальчишескими. Между ног присели две маленькие черно-белые таксы на одном поводке.