Затонувшая земля поднимается вновь - [69]

Шоу тронул ее за плечо.

– Энни?

Нет ответа.

Ничего похожего на спиритический транс. Она знала, что он здесь, но ее самой как будто не было. Такое сосредоточенное отсутствие произвело свой эффект: Шоу тоже уставился на карту. Тут и там ее забрызгало мелкими каплями крови. Он вспомнил многолюдный гастропаб: картофельные равиоли с лесными грибами; человек, которого он почти не знал, смеялся и перекрикивал шум: «На побережьях рождается больше людей, чем ты можешь себе представить!» Паб он помнил, но не тот вечер. И как бы он ни моргал и ни щурился, глядя на карту, уже не получалось сделать так, чтобы суша и море поменялись местами. От усилий он утомился, но не остановился.

Время от времени Шоу косился на Энни Суонн. На ее щеке блестел пот: кожа под ним, словно оптически очищенная, выглядела старше, чем он помнил. Чувствовалась мягкость, губчатость. Кожа казалась хрупкой и бумажной. Надави пальцем, подумал он, и останется ямочка. А потом медленно разгладится. На поверхности Энни была старой – гораздо, гораздо старше, чем под поверхностью. Она смотрела на карту, Шоу смотрел на карту; суша была морем, море – сушей. Какое-то время так все и оставалось. Потом Шоу почувствовал себя так, словно его освободили – то ли по ее решению, то ли из-за каких-то обстоятельств, неподвластных им обоим. Но свобода от мыслей о карте только подтолкнула его к мыслям о запертой двери: он шатался по кабинету, выдвигая ящики и заглядывая под мебель, чтобы найти, чем ее поддеть. Вскоре Энни сказала:

– Это тебе не понадобится, Ли.

Он удивленно посмотрел на нее. Голова не сдвинулась. Голос, хриплый и полный жизни, звучал словно откуда-то еще – рядом, но не в комнате, не в ее теле.

– Ли, – повторил голос. Потом булькающий смешок, словно из засоренной глотки, но сколько он ни ждал – больше ничего.

Дверь открылась в замусоренную каморку не больше туалета: средства для чистки на полках; пластмассовые корзины для хранения с прочными замками и прозрачными крышками; комок стиролового уплотнителя из реки, разъеденный и антропоморфный; резиновые сапоги; комбинезон на крючке. Корзины были набиты частями тел: одни – целые и узнаваемые, другие – грубо нарубленные: прозрачные бескровные суставы, безобидные, как недоваренная курица. Шоу почувствовал не более чем недолгое отвращение. Под слабым запахом отбеливателя в воздухе висел еще более слабый запах, который он бы не смог описать словами. Части, когда он их пересчитал, складывались в одного человека. Мужчину. Лет пятидесяти.

Какое-то время Шоу стоял не поднимая глаз. Наконец, не придумав, что еще сделать, пронес корзины через кабинет под надзором Энни Суонн – ее голова, если смотреть не сзади, а спереди, по-прежнему не держалась на шее прямо, – и опустошил одну за другой, все части тела, в Темзу. Он не избавлялся от них ради Энни, думал Шоу: он их распределял. Что бы тут ни происходило, происходило это между Тимом и Энни. Правда ли они вообще брат и сестра? Один из них всегда побеждает, но, видимо, ничего этим не решает. Оба были по-своему безумны; а может быть, одинаково. Шоу выступал в роли некоего свидетеля. Сперва он был им нужен только для этого, а теперь – только вот для этого. Последним в речку отправилась рука, со слегка сжатой ладонью. Когда он ее бросил, пальцы выпрямились, словно в благодарность. Поднималось солнце, серое, но обещая свет. Было ветрено и зябко.

Когда он закончил и вернул корзины на место, Энни уже пропала. Перед уходом она открыла новую страницу в «Доме Воды» – показывая ему, как подозревал Шоу, какое-то последнее, формальное приглашение. Все та же бестолковая тарабарщина во все том же нечитаемом формате. Шоу изменил размер шрифта. «Человеческий эффект бутылочного горлышка», – прочитал он; потом, в нескольких строках ниже: «Ранее неизвестное подвидообразование, возраст – полтора миллиона лет». Кто-то нацарапал ту же цифру на блокноте у компьютера, подчеркнул и добавил вопросительные знаки до и после.

19 Самый дальний берег

Он вернулся домой и впервые спал спокойно с самого переезда в дом 17 по Уорф-Террас, и проснулся полным сил. Он чувствовал себя освобожденным. Чувствовал, что знает, кто он. Он спустился на Мортлейк-Хай-стрит, где на углу с Уайт-Харт-лейн взял себе маккиато и домашнюю гранолу и сидел среди жен Литл-Челси, собравшихся на чай «оранж пеко»; затем поднялся по течению, у кладбища и Тропы Темзы.

Фасады домов вдоль излучины выжигало сильное солнце, преображая щипцы крыш в квадраты и треугольники света, привлекая внимание тут – к алюминиевому зонту над трубой, там – к провисающему телефонному проводу, что-то акцентируя желтым номерным знаком проезжающей «Ауди». Ветер сотрясал лежащие на всем неподвижные капли воды. В другой стороне от реки над собором Святой Марии Магдалены радостно трудились вороны, распадаясь на двойки и тройки, выполняя свой воздушный труд, вдыхаясь в свои сваливания и боковые скольжения вокруг шатра-мавзолея Ричарда Бертона. Только таким утром, думал Шоу, и можно сказать, что в Лондоне свежий воздух. Дальше по бечевнику, между заводом переработки мусора и Национальным архивом, он осознал, что идет на работу. Передумал, решил посетить мать.