Затмение - [25]

Палатки и шатры были разбросаны на шести-семи акрах истоптанной грязной травы. У пивных палаток уже лежали пьяные забулдыги, барахтались полуголые дети, отнимая друг у друга случайные огрызки; фермеры в гетрах спорили о ценах на овец или о качестве зерна; тощие, заляпанные грязью коровы медленно жевали и ничего не хотели знать о своем будущем; для вечерних соревнований по борьбе готовили ринг; ревел и бил копытом бык, протестуя против удерживающей его крепкой веревки; безногие и безносые попрошайки протягивали иссохшие руки — вероятно, до заката их выгонят из города; были тут и обычные ярмарочные представления — пожиратели огня, шестиногая свинья, гадалки, толстая женщина… К счастью, день стоял пригожий, но ноги утопали в грязи.

Росс шагал вдоль палаток со старым тряпьем, поношенной обувью и париками, когда позади раздался чей-то грубый голос:

— Клянусь призраком моего дедули, это же сам молодой капитан! Это ты, сынок, кто ж еще!

Росс обернулся.

— Толли? — он не мог поверить своим глазам. — Но я думал, ты умер!

Перед ним стоял здоровенный мужчина сорока шести лет, с широкими, но уже сутулыми плечами астматика, одетый в длинный бумазейный сюртук, бледно-желтый жилет, темно-зеленые бархатные панталоны и зеленый шелковый шейный платок. Приплюснутый нос, темные волосы с проседью; светло-серые глаза, вниз убегал кривой шрам, словно наложенный нерадивой швеей. По сравнению с ним шрам Росса выглядел кошачьей царапиной. Вместо левой руки у мужчины торчал стальной крюк, уместнее бы смотревшийся в мясной лавке.

— А я и был мертв, или почти мертв, причем нередко, но всегда с улыбкой выкарабкивался. Давненько не виделись. Тринадцать, четырнадцать лет?

— С восемьдесят первого, — сказал Росс. — Тринадцать лет. Кажется, целый век. Я знал только то, что ты ушел в море. Все это время ты провел там?

— До прошлого года, когда потерял вот это, — он поднял свой крюк. — Потому меня и выгнали. Старина Толли выработался, ей-богу. На суше я уже год, но в этих краях недавно. А давай я продам тебе щенка бульдога? Я их развожу для охоты. Их — и все остальное, что попадается под руку. Молодой капитан, ей-богу! Твой отец скончался, надо думать?

— Одиннадцать лет как.

Они проговорили еще несколько минут, затем Росс отвел Толли в близлежащую палатку, где они выпили джина и уселись на скамейку. Росса обуревали противоречивые чувства. Бартоломью Трегирлс всплыл из давно забытого мира, или, по крайней мере, из той его части, которая редко вспоминается. Казалось, те молодые годы прожил не он, а кто-то другой. Время, проведенное в Америке, четко делило жизнь на до и после.

Это был период становления. Он уезжал бесшабашным юнцом, а вернулся зрелым мужчиной. Хотя по возвращении он не стал более покладист, но теперь проделки юности стали казаться глупыми, легкомысленными и детскими, не имеющими под собой никакой иной причины помимо капризов своенравного ребенка. Бартоломью Трегирлс был настолько же старше Росса, насколько отец Росса был старше его самого, и в те далекие годы он был заводилой во всевозможных проказах, сопровождая старого Джошуа в его вылазках, куда Росса не допускали, а по возвращении домой верховодил над мальчишкой.

После смерти жены Джошуа года два был опустошен, а затем пустился во все тяжкие, не пропуская ни одной женщины, которая осмеливалась поднять на него глаза. Его верным напарником был Трегирлс, тогда еще крупный красивый мужчина, источающий жизненную силу и энергию, невзирая на астму. И однажды отец одной девушки в Сент-Майкле с яростью напал на него с мясницким ножом, чуть не лишив глаза.

Тем не менее, подпорченная внешность не сказалась на его женолюбии, и Толли продолжал держаться своего курса, пока не оказался замешанным в одном неудачном ограблении. Если бы его поймали, ему бы грозила смертная казнь, поэтому однажды ночью он улизнул, бросив жену и двух малолетних детей без средств к существованию.

С тех пор прошла целая жизнь. Росс питал определенную симпатию к этому большому сильному мужчине, восседавшему рядом, но при этом его не отпускало чувство неприязни из-за былых воспоминаний. К тому же с годами Толли сильно изменился — как сам по себе, так и в глазах Росса. Он выглядел потрепанным, помятым, словно усохшим в размерах и значимости.

— Полагаю, сынок, ты женат? Женат давным-давно, большая семья? Как старый дом? Все еще рыбачишь? А как с кулачными боями? По-прежнему плаваешь в Гернси за бочонком-другим бренди? А Джуд жив? Джуд и та коровища Пруди?

— Да, они еще живы, хотя у меня не служат, живут в Грамблере. Да, я женат, есть сын. Нет, не дрался уже лет десять, разве только случайно ввяжусь в драку со злости.

Толли захохотал и поперхнулся.

— Проклятая грудь, нынче утром не дает покоя. Ох, а я регулярно дрался до прошлого года, пока не потерял руку… Кости до сих пор храню, — он потряс льняным мешочком, висящим на поясе, и с улыбкой взглянул на Росса. — Я слышал, Агнесс умерла. Ты ничего не слышал о Лоббе и Эмме?

Его дети.

— Они живут неподалеку. Лобб моет олово в Сол-Комбе, а Эмма — кухарка у Чоуков. Агнесс прожила всего три года после твоего отъезда.