Затишье - [9]

Был он сегодня желт, под глазами словно легли паутинки. Совещания с мировыми посредниками и акцизными были муторны, пользы ни на грош. Повторяют ораторы набившие оскомину прописи, непременно кивают на государя-императора, а от практических выводов блудливо прячутся.

Иконников потер ладонью нос, вошел за Феодосией в читательную залу. Человек пятнадцать расположились в ее тесноте между полок с книгами и журналами. Многие стоя перебирали страницы: кресел не хватало. Подпоручик Михель устроился на подоконнике, поглядывая во двор. Историк Смышляев — редкий ныне гость, в добротном английского покроя сюртуке, в жилетке, при черном шелковистом галстуке под крахмальным воротником, подняв палец, втолковывал что-то двум бывшим семинаристам, по-прежнему угловатым и гривастым.

— Так вот, — выждав тишины, деловито сказал Иконников. — Прокламации «Что нужно народу?» мы отпечатаем несколько тысяч. А покамест договоримся: едущие на каникулы берут с собою переписанные от руки…

— Не вижу ее особенной ценности, — возразил Смышляев, поигрывая костяным ножичком, предназначенным для разрезания книжных листов.

— Еще бы, вы человек богатый, — протянул Феодосий.

— Погоди, Некрасов. — Иконников поднял ладонь. — Думаю — это программа будущего тайного общества. Ее необходимо знать всем честным людям.

— Вы не раз убедились, Александр Иванович, что я целиком на вашей стороне, — примирительно заговорил Смышляев. — Однако тайные общества ни к чему еще не приводили. В этом признаются, например, и декабристы, если вы прочли повнимательнее последние выпуски «Полярной звезды».

— Напротив, я усматриваю в этом их прозрение. Нужно такое тайное общество, которое разбудило бы грозную силу: пятьдесят миллионов крестьян!

Смышляев горестно вздохнул, положил ножичек на журнал:

— Государь даровал декабристам свободу…

— Свободу? — живо перебил Иконников, не дав историку закончить мысль. — Но сколько же их осталось в живых? Да и что за свобода, когда им запрещено вспоминать, запрещено высказываться? Свобода с замком на губах!

— Не в меру подла наша российская жизнь, — загудел Феодосий. — Правды у нас днем с огнем не сыщешь, о какой уж тут свободе! — он махнул рукой.

— Вы слишком молоды, и мне жаль вас, — грустно произнес Смышляев.

Иконников быстро оглядел собрание, оставившее все занятия:

— Молодым и рисковать. На склоне лет озираешься на семью, на имущество, на свою подагру. А в молодости не задумываешься, что есть покой…

— Вместе мы, Александр Иванович, отстаиваем прогресс, вместе ратуем за просвещение. Но толкать пылких юношей в тюрьмы, под пули — увольте, господа, увольте! — Смышляев даже оттолкнулся от чего-то невидимого. — Супруга моя очень больна, и в скором времени мне придется снова выезжать за границу. Но на сей раз я ничего по возвращении вам не привезу. Ибо сочинения наших эмигрантов, направленные противу общественных пороков, присущих любому государству, вы толкуете слишком вольно. А засим прощайте!

— До свидания, Дмитрий Дмитриевич, — сказал Иконников.

Суетливо собрались, заторопились за Смышляевым зять его Солодников, врач Кротков и еще несколько человек.

— Скатертью дорожка, — закричал Ирадион Костенко, татарского вида длинноволосый парень, бывший студент Харьковского университета.

— Забегали. — Михель пощупал усы. — Чуют: порохом воняет.

Иконников жестом подозвал всех поближе, стал спрашивать, кто куда поедет на святки.

Библиотека Иконникова была рядом с кафедральным собором, и Костя довольно скоро отыскал ее. Потянул на себя тяжелую, с витою ручкою дверь. В прихожей было не слишком-то светло, в одиноком бра боролись с нагаром две свечи. И все же Бочаров разглядел девушку, которая только что сняла шубу и обернулась на стук двери. У девушки круглое лицо с шалым румянцем во всю щеку, чертенята в глазах.

— Вы к кому, сударь? — слишком громко, показалось Косте, спросила она.

Офицера Костя запомнил и теперь сослался на его рекомендацию.

— Стало быть, новенький, — засмеялась девушка, вдруг схватила Костю за руку, подтянула к свету. — Подходящ!.. Только тут скука смертная, одни разговоры… Все собрались? — отнеслась к горничной, вышедшей на голоса. — Разоблачайся, сударь, здесь можно по-домашнему. Звать-то как?

Костя представился, весьма смущенный этим словесным каскадом.

— Я девицей Колпаковой слыву и еще — Ольгой! Ну идем же! — Она потащила Бочарова за рукав вверх по лестнице, сунув в его ладонь увесистый ридикюль. — Или аршин заглотил?

Через две ступеньки заскакал за нею Костя, сшиб коленом какой-то ящик в коридоре, зашипел от боли. Услыхал негромкие голова; Ольга толкнула дверь, и он изрядно удивился, что в комнате оказалось столько народу. Здесь тоже в бра горели свечи, два шандала стояли на подоконниках. К Бочарову шагнул Феодосий, обнял за плечи:

— Неофит[2] Константин Бочаров, прошу любить да жаловать.

— Александр Иванович, — протянул руку тот, что был посредине.

Еще, еще подавали руки, но Костя тут же забывал имена, как всегда бывало с ним при первых знакомствах. Офицер весело подмигивал ему с подоконника.

— Деньги принесла. — Ольга выхватила у Кости ридикюль. — Пойду к Анастасии! — Дверь за нею мигом захлопнулась.