Затишье - [18]

— Конечно, не тот! — вдруг сказала Наденька. — Вы, Константин Петрович, пейте, иначе остынет.

— По-моему, вы человек пока еще не подмокший, — продолжал Нестеровский, отхлебнув пахучей жидкости. — Такой помощник мне как раз и нужен. Скоро я скажу вам, какой помощи от вас жду!

Костя совсем не ожидал такого оборота и опять растерялся. Досада на свою горячность, радость — Наденька наконец-то заметила его — настолько Костю разволновали, что он локтем поддел чашку. Оплеснув его чаем, она ударилась об пол, разлетелась на мелкие звонкие осколки. Осколки тоненько над Костей захохотали.

— Не беспокойтесь, — разом сказали Наденька и Нестеровский.

— Сима, — позвала Наденька горничную. — Сима, уберите, пожалуйста.

— Там спрашивают вас господин поручик.

— Проси его!

Костя уловил в глазах Наденьки светлую искорку и опустил голову. Ах, каким недолгим было его торжество. Как поденка, вылетел под солнце!..

Поручик явился подтянутый, свежий, взбодренный морозцем, щелкнул каблуками, подбородок вниз-вверх. На Костю глянул недоуменно, принял протянутую руку Наденьки, чуть задержал, метнулся к Нестеровскому. Узнавающе кивнул Косте.

У Кости хватило выдержки не бежать из-за стола с позором.

Поручик салфеткой промокнул усы, весело напомнил:

— Сегодня, Наденька, вы обещали что-нибудь сыграть.

Теперь можно было откланяться.

— А что ж вы — не любите музыку? — остановила его Наденька.

— Я… я не знаю ее.

— Идемте, идемте, — потащил его под руку Нестеревский. — Раскаиваться не будете…

Костя не слушал, что она играла. Он смотрел на поручика, на Нестеровского, на нее, мучился. Какие-то звуки, то дрожащие, как лунный свет на снегу, то в пятнах солнца, то вдруг плачущие ветром, врывались в него и пропадали. Поручик оперся локтем о крышку рояля, другой рукой медленно подкручивал ус. Что-то мягкое, бархатистое, звериное было в нем. Нестеровский расставил ноги, откинулся в кресле, прикрыл выпуклые веки, был в покое.

Наденька уронила руки на колени, кругло обозначавшиеся под тканью.

— Браво, — сказал поручик, — браво.

Нестеровский с отчей гордостью повернулся к Косте, ожидая от него подтверждения. Костя покраснел.

— Ясно, — улыбнулся Нестеровский и продекламировал: — «В его ушах лишь звон мечей!»

Бочаров чувствовал — пора уходить. Уходить к своей церкви, в свой закуток, за стенками которого молится о чем-то поблекшая женщина. Он откланялся, его не удерживали.

Небо оказалось такой глубины и чистоты, что видна была в его беспредельных потемках звездная млечная пыль. Шершавый северный ветер очистил его, сдернул дрянь, испражненную землей. И ветви над забором, голые старые ветви, казались на его фоне белыми царапинами. Костя потуже завязал башлык: концы его трепыхались. Сунул руки в рукава, зашагал по улице.

— Константин Петрович, подождите!

Его догоняли Наденька и поручик. На Наденьке светлая шапочка, светлое пальто с серым воротником, в руках муфта. Трудно было разобрать сейчас цвета, да Костя и не старался.

У поручика даже плечи были сердитыми. Им командовали, а это явно было ему не по вкусу.

— Господин поручик предложил вас немного проводить, — сказала Наденька Бочарову.

— Не думал, что так пронзительно! — передернул плечами Степовой. — Простудитесь.

Они пошли рядом. Степовой принялся что-то рассказывать, Костя приотстал на полшага, смотря на его злую спину.

И вдруг от домов упали резкие длинные тени, улица покачнулась, залитая мертвенно бледным, мистическим сиянием. И по небу, глотая звезды, пошел, пошел циклопической дугой кроваво-белый сгусток света, а за ним огненный, желтый, синий, бесконечно расширяясь, выгнулся хвост.

Вытянулись, голыми черепами на мгновение стали юные лица. До боли вцепилась Наденька в закаменевший локоть поручика. Бочаров приоткрыл рот, запрокинул голову, замер.

Грозно предвестие им что-то, сияние рухнуло за горизонт. И черные тени рванулись в покинутую им улицу, заполнили ее.

глава шестая

Церкви набиты — не наклонишься. Задыхаются огоньки лампадок, дым от кадил падает под ноги. Старухи обмусоливают крест, с трепетом трогают губами зеленую медь молодые. Рычащие возгласы протодьякона сгущаются и висят у самой его пасти.

Рыдания, стоны. Истово стучат по ключицам персты. Конец света! На папертях гноище, рубище, лязг вериг. Антихрист идет! В кабаках срам, мерзость — наружу, огненная жидкость — в душу. Пропади все пропадом!..

Преосвященный Неофит, архиепископ Пермский и Верхотурский, над всем этим людским содомом свершал свой ритуал. Помолившись, почтенный старец собственноручно ополоснул большой фарфоровый бокал горячей водой. Вылил из бутылки в ложку водки, придерживая другой рукой, чтобы не дрожала, опрокинул в бокал. Утопил один за другим три кусочка сахара. На спиртовке, сладко воняя, вскипел кофий. Густо-коричневая жидкость, чуть пенясь, заполнила бокал. Утиный нос преосвященного трепетал, под жиденькими волосами розовая проплешь заблестела капельками. Воздев очи горе, добавил старец в зелье нежных сливок. Вытянул резиновые губы свои, словно облобызал край бокала.

В эти минуты даже сам господь-бог, наверное, не посмел бы к нему войти.

Наконец по огромному дому архиепископа понеслись облегченные вздохи. Рассветились лампадки, зацвело злато и серебро окладов, подобрели очи святых. Преосвященный снизошел на землю.