Затерявшийся - [88]

— Тебе лет-то сколько?

— Взрослый уже.

— А конкретно?

— Двенадцать.

— И правда, взрослый.

За разговором дошли до деревни. Была она небольшая, домов на пятнадцать-двадцать, так сразу и не разберёшь.

— Где ваш дом?

— Вон, второй с краю, с синими наличниками.

Дом, как дом. Не жировал похоже председатель.

— А крайний чей?

— Бабка Матрёна там живёт, одна. Муж её, дядька Филипп, и Колька с Пашкой на фронте.

— Значит не выдаст если что, поможет?

— Не в жисть не выдаст.

— Хорошо, тогда давай к ней, узнай обстановку и обратно.

— Может сразу пойдём, морды им набьём.

— Боюсь, одними мордами не обойдётся. Сейчас мне идти нельзя, это тебя кто заметит, внимания не обратит. Ты теперь моя разведка – всё узнай и доложи.

— Понял. Узнаю и доложу.

Ваньки не было долго. Вернулся уже как стемнело, весь в слезах.

— Боец, отставить распускать нюни, докладывай.

— Они Машку… Избили… Она в подвал спряталась… Они самогонку пьют… Грозятся полы сломать… Или поджечь… Она плачет…

— Всё, слёзы вытер, боец! Пошли!

— Мы их убьём?

— А хочешь?

— Да!

— Тогда убьём.

До деревни дошли тихо, никто даже не гавкнул. В огне крайней избы теплился огонёк не то свечи, не то керосиновой лампы, горевшей на минимуме. Ванька стукнул в окно, после чего оно бесшумно растворилось.

— Вот, баба Матрёна, привёл.

— Иди, соколик, посторожи, как бы нас кто не увидел.

Бабка Матрёна, оказавшаяся моложавой женщиной лет до сорока, поглядела вслед пацану, и дождавшись пока тот скроется за углом. поманила меня к окну.

— Вы кто будете?

— Партизан.

— Один?

— Да, — решил я не наводить тень на плетень.

— Зря, уходите.

— Не-а.

— Их четверо. Сами погибните, девочке не поможете…

— Меня уже хоронили. Я на их могилах ещё спляшу. Хотя мрази этой могилы не положены. Что там?

— Машу Тарас ссильничал. Кричала сильно. Потом видно вырвалась или он сам отпустил, в подвале заперлась. Сейчас они пьют в доме, ржут, кричат что если замуж за Тараса не хочет, то они так её… Все вместе.

— Точно в подвале?

— Точно.

— К окнам не подходите.

Хотелось не убивать, а рвать глотки. Зубами.

— Вань, показывай дорогу. Собаки нет?

— Убили Полкана.

Забор между участками был хлипкий и дырявый, потому прошли легко. Света в доме хватало. Слышался хохот, пьяные мужские голоса и звон посуды.

— Маша, Машенька, — пацан подполз к небольшому окошку в фундаменте и жарко шептал.

— Ванька, уходи немедленно, уходи…

— Мария, — отодвинул мальчишку в сторону и тоже зашептал. — Всё будет хорошо, не бойтесь. Спрячьтесь в самый дальний угол и ничего не бойтесь. Худшее уже позади.

Сначала хотел этим пирующим гранату бросить, типа строго по канону: получи… гад, гранату! Но, послушав, что происходит внутри, план решил изменить. Надо было видеть лицо мальчишки, когда, расстегнув ремень, снял камуфляжную куртку и штаны, надел пилотку и снова подпоясался, предварительно сдвинув кобуру с "браунингом" на пузо, по-фашистски. Жаль зеркала нет, но бравый унтерштурмфюрер должен смотреться здесь феерично, даже в полевой форме.

— Рот закрой, жук майский залетит.

— …так осень.

— Всё равно закрой. Стоишь здесь, сторожишь ранец и шмотки, если будет стрельба, а я через минуту тебя не позову, убегай.

Не убежит, видно. Мужик. Лады, теперь и мы пошли. Интересно, дверь не заперта, а то стучаться как-то не в жилу, из образа выпаду. Дверей оказалось две и обе нараспашку – вам же хуже.

— Auf! Stillgestanden![4]

Оружия в руках у меня не было, вдруг эти уроды форму не разглядят, но автомат я повесил так, будто придерживаю ствол рукой, чтобы время реакции было минимальным.

Гоголь, немая сцена.

— Aufstehen, russische Schweine![5] — срываюсь на фальцет и вытаращиваю глаза. Выглядеть должно страшно, особенно с пьяных глаз. Сработало, вскакивают как миленькие. Если бы знал, что такие тормоза, сразу стрелять стал бы. Кстати, теперь можно и ствол достать. Рву застёжку кобуры и выдёргиваю "браунинг", одновременно надрываясь в крике.

— Freaks, Schwein, geschossen…[6]

Струхнули, но к оружию не дёргаются, а до винтовок им достать – только руку протянуть, две прямо к столу прислонены, значит всё правильно делаю. Теперь просто машу пистолетом, изрыгая все немногие известные мне немецкие ругательства. Ага, успокаиваться стали.

— Auf die Knie![7]

Не понимают. Попробуем по-русски.

— Колейны! Встайт ня колейны!

Один, похоже, сообразил, самый трезвый наверно и самый молодой, скорее всего Тарас и есть. Остальным лет за тридцать. Вот и прочие ножки подломили – теперь не разбегутся, не спрячутся. Перестаю безумно размахивать пистолетом и навожу ствол на крайне правого от себя. Бах! Пуля попадает в середину груди и валит полицая на пол. Перевожу ствол левее, потому справа и начал, что так удобнее, ну и Тарас крайний слева. Бах! Второй валится. А вот третий соображает быстро, когда нацеливаю ствол на него, тот уже в полуприсяде отталкивается руками, потому и получает пулю прямо в темя. Бах!

Вот и последний!

— Гражданин начальник, нет!

Ты смотри, пьяный-пьяный, а сообразил.

— Господин офицер, не стреляйте!

Не хрена он не сообразил, зэковская привычка сработала, условный рефлекс.

— Не стреляйте, не стреляйте, не стреляйте…

Даже заплакал. Раньше надо было… и плакать и думать.