Затерявшийся - [86]

Потапов зашевелился, и пришлось срочно закрывать глаза.

— Уже часа два как преставился. Я будить вас не стал. Какой смысл?

Всё равно лежу, глаз не открываю, а слёзы льются по щекам.

— Рана просто болит.

— Ага, понимаю.

Вот и поговорили.

Шевельнулся Фролов и тут же заскрипел зубами.

— Так, Гриха, ты кормить нас собираешься? — наш пулемётчик выглядел не так уж и плохо, а голод вообще прекрасный признак. Наверное.

— Конечно, сходи за хворостом.

— Шутник, блин. Не положено мне, я ранетый в ходовую часть. Командир спит?

— Просыпался, похоже опять уснул.

— А Зинчук?

— Навсегда.

— Хреново, но похоже, шансов у него не было.

— Похоже.

— Ну чего расселся, жрать давай.

— Наглый ты, Мишка, как танк.

— Лучше я бы такой же непробиваемый был.

— Лучше такой же молчаливый.

Ага, вот так с шутками и прибаутками народ встречает Первомай. К смерти товарища ребята отнеслись как-то спокойно, почему тогда у меня глаза на мокром месте? Вроде бы печень отвечает за выработку каких-то, то ли ферментов, то ли гормонов, влияющих на эмоциональную сферу – вот и ответ.

— Чего раскаркались, спать мешаете.

— Товарищ командир, я вот пытаюсь Гришку заставить заняться приличествующей ему деятельностью, то бишь уходом за мужской частью нашего коллектива…

— А в морду?

— Не имеешь права, сёстры милосердия не дерутся.

— Сейчас точно кто-то без жратвы останется.

— Всё, хватит. Потапов с тебя завтрак и могила.

Повисло молчание. Потапов тяжело встал, видно тело затекло, и отправился за дровами, а на мою долю пришлось открывание банок. Фролова заставил резать хлеб, также доставшийся от эсэсовцев.

— Смотрите, товарищ командир, тут дата на упаковке.

Точно такая же упаковка от хлеба, что достался от охранников на первом мосту. И правда, дата пропечатана – март тысяча девятьсот тридцать девятого года.

— Не зачерствел?

— Нет, мягкий, и даже пахнет.

— Ну и ладно, значит есть можно.

Еды нам оставили с запасом, что понятно – и забота о товарищах, которым неизвестно сколько куковать, и тащить на себе меньше. Двойная польза.

— Нога как?

— Нормально нога, — Фролов с опаской посмотрел на меня.

— Только не врать.

— Да не вру я, правда нормально. Ну, дёргает иногда, ещё чешется.

— Ну, если чешется, то, и правда, нормально. Хотя… Ладно, после завтрака глянем. Да не боись, тампон сегодня трогать не будем, только попробуем смочить раствором, а вот завтра скорее всего сменим.

— А может не надо.

— Посмотрим.

Зинчука похоронили уже ближе к полудню. Салют был тихий – клацнули затворами, да ударили бойки в пустые патронники, вот и вся пиротехника. Нет, речь я конечно толкнул, но только показалась она мне пустой и напичканной штампами. А что мог ещё сказать? Что сказать о человеке, которого почти не знаешь? Не знаешь кем он был и кем хотел стать, о чём мечтал, кого любил. Да, очень многие не получили даже этого – короткой безликой эпитафии, но может так даже честнее. Впрочем, речи над могилами нужны не мёртвым, а тем, кто ещё не мёртв. Как бы так намекнуть окружающим, что над моей могилой не надо бы напыщенных славословий распылять. Намекнуть конечно можно, но не поймут – чаще мёртвые лучшее знамя чем живые. К сожалению.

Рана Фролова оказалась, и правда, в неплохом состоянии. На мой дилетантский взгляд конечно. Выглядело всё хуже чем вчера, но вероятно лучше, чем должно было бы, в смысле – чем я готовился увидеть. Края покраснели и опухли, но гноя и тяжёлого запаха почти не было. Будем надеяться пронесёт, и не так, как после огурцов с молоком и селёдкой.

— Лады, Михаил, одевай штаны, на сегодня экзекуция отменяется.

С моей рано всё было проще и понятнее – она уже рубцевалась.

— Товарищ командир, как же так? — Потапов удивлённо смотрел на мой размотанный бок.

— Нормально всё. Я думал уже весь отряд знает, что на мне как на собаке?

— Я слышал, даже видел, как у вас на лице шрамы заживают, но чтобы вот так…

— Я тебе как-нибудь анекдот расскажу. Слышал про феномен?

— Нет.

— Вот будет настроение и расскажу. Может быть. А теперь с тебя шалаш, что-то ночью я слегка продрог. Не май, не лето…

Шалаш получился хороший. Большой и толстый – накатов этак в пять, аж слеги прогнулись. Если бы не это, Потапов целую берлогу сварганил. Мишка так его и подкалывал – типа не согласен он пока на зиму укладываться, лапа мол грязная и тощая. На что Григорий пообещал, что найдёт ему неплохой заменитель, от чего обоим будет всю зиму хорошо. Насмешник сразу надулся как мышь на крупу, а нефиг подставляться.

Эта ночь прошла в относительном комфорте, но не в покое. У Мишки начался жар, слава немецкой медицине, аспирин был в достатке, и несколько дней удалось держать температуру на уровне тридцати восьми-тридцати девяти градусов. На глазок. Рану чистил ещё дважды, после чего просто меняли повязки.

Так прошла неделя, и как-то наутро наш болезный проснулся в преотличном расположении духа и потребовал еды. Это мы так подумали, а на самом деле требовал он жратвы, в самом полном и объёмном смысле этого слова. Короче мы с Григорием остались без завтрака, чем ничуть не огорчились. Огорчились когда из второго завтрака, сготовленного сразу после гибели первого, удалось урвать меньше половины.