Затемнение в Грэтли - [58]

— Конечно, нет. Но по ее поведению было видно, что она боится посетителей, нервничает, что в доме есть что-то или кто-то, кого нужно прятать от всех. Нетрудно было связать это наблюдение с вашим деверем.

— Вам нравится шпионить за всеми? — спросила она с горечью.

— Это вы оставьте. Мои вкусы тут ни при чем. Повторяю: мне нужно поговорить с Отто Бауэрнштерном.

— Значит, вы нечто вроде полицейского сыщика? Новый английский вариант гестапо?

— Совершенно верно. Я только тем и занимаюсь, что загоняю в подвал стариков и детей и избиваю их до смерти. Дальше.

— В таком случае вам стоит заявить местной полиции, которую патриоты вроде полковника Тарлингтона натравили на бедного Отто, что он у меня в доме. Они посадят его в ближайшую тюрьму, и тут уж вы с ним наговоритесь — ему ведь некуда будет деваться.

Я сдерживался, хотя это было нелегко. Эта женщина обладала способностью выводить меня из равновесия — и с первой же встречи, заметьте. За всю жизнь никто так меня не раздражал.

— Местная полиция уже знает, — сказал я спокойно. — Во всяком случае я сказал об этом инспектору Хэмпу, которого, кстати, вы можете считать своим другом. Он был очень недоволен моим сообщением, так как полагал, что оно обязывает его принять известные меры. Но я сказал, что это дело мое и что я предпочитаю, чтобы Отто Бауэрнштерн оставался там, где он сейчас.

— А почему вы так сказали? — спросила она уже другим тоном.

— Потому опять-таки, что я хочу поговорить с Отто у вас в доме. И хорошо бы устроить это поскорее. Скажем, завтра днем.

Она подумала, потом объявила:

— Я хочу быть при этом. Отто очень нервничает. Он вообще довольно неуравновешенный человек, а преследования и необходимость прятаться не улучшили его состояния. Давайте в четыре, хорошо?

— В четыре, — повторил я. — Дружеская чашка чая в субботний вечер. Завтра у меня будет дела по горло! Теперь надо действовать быстро… — Я обращался уже не столько к ней, сколько к самому себе. — Иначе не миновать третьего несчастного случая… Ну, спасибо, что подвезли, доктор Бауэрнштерн… Маргарет Энн, — добавил я.

Тут она удивила меня.

— Обычно меня зовут просто Маргарет, — сказала она каким-то неопределенным тоном. Я не двигался с места, хотя пора уже было уходить. В темноте я почти не видел ее лица, но знал, что она внимательно смотрит на меня. — А до этого… вы были, кажется, инженером?

— Да. Сначала в Канаде, потом в Южной Америке. Делал большое полезное дело… конечно, я был всего лишь один из многих… Там было сколько угодно света и воздуха. Это не то, что расставлять ловушки в затемненных переулках.

— Да. И вы сами тогда, наверное, были не тот, — промолвила она медленно.

— Вы правы, Маргарет. Совсем не тот. Я работал, учился, строил планы будущей жизни, так же, как вы… когда-то в Вене.

— Откуда вы знаете про Вену?

— Вы сами мне рассказывали. И я видел, как у вас просветлело лицо. Теперь не часто видишь у людей такие светлые лица.

Я ждал ответа, но она молчала. Потом я услышал какие-то тихие звуки и понял, что она плачет. Я с трудом взял себя в руки.

— Ну, быстро домой и ложитесь спать, — сказал я. — Вы совсем издергались. Спокойной ночи, Маргарет и не забудьте: завтра в четыре.

8

Прежде чем перейти к рассказу об этом последнем дне, об этой субботе, когда я, подгоняемый каким-то странным нетерпением — ничего подобного со мной не было за время моей работы в отделе, — покончил со всем делом сразу, хочу, чтобы вы в общих чертах представили себе, на каком фоне разыгрывались эти события.

Холодный и дождливый субботний день. Конец января 1942 года. Японцы подползают все ближе к Сингапуру и рвутся к Австралии, в Ливии временное затишье, Германию не бомбят из-за нелетной погоды, и всех томит беспокойство и разочарование.

Холодный и дождливый субботний день в Грэтли. На площади — что-то вроде базара, но торговля идет вяло. У лавок, а позднее у касс кинотеатров мокнут длинные очереди, и повсюду пахнет мокрой одеждой. Днем никогда не бывает по-настоящему светло, а там, не успеешь оглянуться, снова вечер и затемнение. Если представить себе войну как переход по тоннелю из одной солнечной долины в другую, то сейчас мы в самой середине тоннеля, в сыром холодном мраке, где выкуриваешь предпоследнюю сигарету и уже не веришь, что когда-то сидел с друзьями и смеялся.

Таков был фон — время, место и обстоятельства действия. А на этом фоне шли мимо терпеливые люди, беря то, что им давали, и не требуя больше (разве только мысленно), вспоминая тех, кого нет, ожидая писем, которые не приходили, готовые, если потребуется, умереть за какой-нибудь Грэтли, которому никогда до них не было дела. Их тупое бесстрастное терпение удивляло и злило меня — наверное, потому, что я не мог решить, то ли эти люди уже одной ногой в могиле, то ли они просто-напросто лучшие люди на свете. Я хотел, чтобы они стерли с лица земли Гитлера и иже с ним, а затем взорвали Грэтли и все ему подобное и запустили последними грязными кирпичами в спину убегающим тюремщикам, так долго державшим их здесь в заключении. Я говорю об этом потому, что, как мне кажется, моя злость и раздражение вкупе с ненавистью к холодному, закопченному, тонущему в слякоти городу в ту субботу отчасти решили исход дела.