Засуха - [71]

– Ты как комбайн, Андрюха, за тобой не угонишься.

Мрыхин появился перед обедом, приволок с собой мешок, и даже те, кто был на стене, уловили неповторимый кисловатый запах хлеба. Был прораб лукав, светел лицом, будто электрическая лампочка светилась, и Дашуха не выдержала первой, спросила глухо, как ударила в бубен:

– Видать, Алексей Семёнович ночевал сладко?

Прораб расплылся в улыбке, ещё не улавливая подвоха, лениво ответил:

– Поспал, поспал, бабоньки!

– На белой ручке самое милое дело отоспаться, – подхватила Нюрка.

– Это на какой такой белой? – Мрыхин закрутил головой, сытой своей физиономией. Кажется, на разморённом лице, каком-то полудрёмном, холёном, царит само благодушие и самодовольство. Он и спрашивал с артистической надменностью, картинной жеманностью.

– Да у хозяйки твоей, Настёны, у ней руки белые. Только конопушки, правда… лицо вроде яйца куропаткина…

– Ну-ну, вы играйте, бабочки, – опять блаженно растягивал рот Мрыхин, – да не заигрывайтесь. Знаете, как учёные люди говорят: «Каждый судит в меру своей испорченности».

– Уж не Настёна тебе эти премудрости сообщила?

У Дашухи щёки в румянце, по верхней губе плыла светлая струйка пота.

Эта перепалка, наверное, продолжалась бы, но Мрыхин заметил на стене Андрея и словно замер: не ожидал увидеть здесь мужика. А мужик – не бабе чета, при нём не разговоришься, да и присутствие его женщинам силы добавит, облают, сконфузят так, как им хочется. Тут надо выбрать верное направление в разговоре, и Мрыхин начал обходить штабели, нарочно громко считая кирпичи, сосредоточенно жевал губами.

– Ты хлеб давай, не тяни! – крикнула Дашуха.

– Успеешь, бабонька, – ответил Мрыхин и, примостившись на штабеле, начал что-то писать в блокноте.

Пришлось и Андрею соскочить со стены, и он вместе с Ольгой прикинул: работнули они на славу, около тысячи есть кирпича, да ещё Нюркины триста. Теперь придётся на троих делить, но впереди ещё целых полдня, и тут можно развернуться.

Не глядел сегодня жадным взглядом Мрыхин на Ольгу, будто отпретило, воротил масленый, котячий взгляд в сторону. И только хмыкнул удивлённо:

– Одна, что ли, управилась, Силина?

– А твоё какое дело? Принимай лучше кирпич…

– Понятно, понятно. Что ж это я помощника твоего не разглядел. Так бы и сказала вчера, что подмога у тебя молодая да надёжная.

Что-то взметнулось в душе Андрея, словно фонтан от взрыва получился внутри, ещё секунда – и накроется Мрыхин этим фонтаном с головой. Но надо сдержать недовольство, не спустить тормоза, иначе этой самодовольной физиономии придётся в скором времени играть синяками. Торопливость – не лучший судья в любом деле.

Мрыхин с достоинством обошёл штабель, достал из мешка четырёхугольную буханку хлеба, протянул Ольге.

– Можешь не взвешивать – ровно два килограмма. С авансом даю. До конца дня отработаешь.

И опять не удержался, подмигнул:

– Вон у тебя какой помощник!

Пошёл, покачиваясь, по пыльной штукатурке, громко давя сапогами мусор. Вороны, на время оседлавшие маковки церкви, дружно взлетели, наполнили воздух свистом крыльев. Андрей проводил его взглядом, предложил Ольге:

– Домой сходи, сына покорми.

В какую-то секунду уловил он жёсткость во взгляде Силиной, оттенок гнева, но сказал ещё раз мягко, хоть и с нажимом:

– Да-да, отнеси хлеб сыну… А мы свою долю с Нюркой ещё заработаем… Правда, Нюра?

Нюрка сглотнула слюну, она, как и все в деревне, давно голодует, впалый живот и худые, выпирающие острыми ключицами плечи напряжены, но Андрею она перечить не может, и молча кивнула головой. Несколько минут Ольга стояла в нерешительности, сверкала готовыми вот-вот пролить слёзы глазами. Что она испытывала, Андрей примерно догадывался: ощущение стыда за свою бедность мучает её, а с другой стороны – страшное желание спасти сына, удержать рядом с собой это маленькое существо, во имя которого она готова жить и испытывать любые муки.

Наконец она двинулась с места, и Нюрка начала оттаивать лицом, напряжение её спало на глазах, и в словах зазвучало не бессмысленное, а осознанное приказание:

– Да иди ж ты быстрее, дура! Иди и возвращайся!

Глава восьмая

Почту Сталину за долгие годы приносил один и тот же человек – Поскребышев. Он бесшумно вырастал на пороге, казавшийся огромным, с головой, напоминающей шар, и выставив вперёд красную папку, шёл к столу.

Сталин не любил работать за широким письменным столом с множеством телефонов, а обычно усаживался на один из стульев к столу для заседаний, вооружался цветными карандашами и начинал читать официальные докладные записки, сообщения послов и наркомов, телеграммы партийных комитетов и другие бумаги. Бумаг обычно было немного. Не случайно Поскребышев столько лет прослужил, а скорее прожил рядом со Сталиным. Он давно знал, какие письма и донесения важны шефу, какие он ждёт и радуется, а какие, наоборот, вызывают в нём раздражение и гнев. Жизнеспособность этой системы отрабатывалась десятилетиями, она казалась Поскребышеву идеальной и неуязвимой, и даже капризы грозного Сталина, его повелительность редко касались помощника. О педантичности, о вышколенности помощника ходили анекдоты, которые иногда доходили до уха Поскребышева, и он только усмехался над «злыми языками» – слишком жалкими и нудными, похожими на укус мухи, были эти шутки… Для него главное – дело, личное доверие товарища Сталина.