Засуха - [60]

– Вы что, Евдокия Павловна, – Черепанов скривил губы, вытянул их в тонкую нитку, – вызвали меня сюда, чтоб поиздеваться?

– Нет, дорогой Виктор Анисимович, не для этого, а чтоб знали жизнь, ситуацию. В этой деревне даже детей собачатиной кормят…

Сказала и замолкла, осеклась, даже самой страшно стало. Молчал и Черепанов, видимо, в нём боролись два чувства – с одной стороны, уверенность в своей правоте, а с другой – Евдокия Павловна это заметила – шевельнулось в нём какое-то смятение, легла сумрачная тень на холёное лицо, будто горький дым пахнул в него, окутал глаза.

– Я всё понял, Евдокия Павловна.

Слова эти Черепанов произнёс скомканно, торопливо, щёки побледнели.

– Ну хорошо, – сказала примиряюще Сидорова, – а теперь давайте трактористов навестим.

Они поехали на поле на машине Черепанова. Директор сидел подавленный, наверное, чувствуя стыд, молчал всю дорогу, но в конце концов спросил:

– Неужели нельзя помочь людям, Евдокия Павловна?

– А как?

– Но должны же быть запасы в государстве?

– Война была, Виктор Анисимович, какие запасы?

– Эх, жизнь, – вздохнул Черепанов, и поняла Евдокия Павловна – что-то сломалось в нём, рухнуло. Значит, есть в этом человеке сердце. Не пламенный мотор, как поют по радио, а обычное, ранимое, способное понимать человеческую боль и горечь. Может быть, думала Евдокия Павловна, и зря она на него распалилась, не стоило этого делать. А с другой стороны – иногда человеческая душа, как сундук, как панцирь, до неё достучаться надо, окропить жизнью, и тогда она острее воспринимает звон сердца, запах хлеба, солнечного утра, аромат цветов.

Трактористы уже включились в работу, серая пахота дымилась от жидкого пара земли, за тракторами прыгали грачи, чернели на песке, шустрые и вместе с тем важные.

Черепанов пошёл размашистым шагом по вязкой пахоте, торопился догнать трактора. И когда Евдокия Павловна и Емельянов подошли, он уже говорил с ребятами, улыбался и щурился от яркого солнца.

– У них всё хорошо, Евдокия Павловна, – вроде с оттенком гордости произнёс Черепанов. – Я сам прослежу, чтоб техника нормально работала.

– Разместили вас как? – обратилась Евдокия Павловна к трактористам.

– Нормально, – кивнул головой один из них, высокий горбоносый парень.

– На этой неделе вспашете вот это поле, – проговорил Емельянов, – барана зарежем, мясом вас угощу.

– А вот этого не стоит делать, – вмешался Черепанов. – Правда, ребята?

Механизаторы ничего не ответили, но Черепанов, кажется, и не ждал ответа, сам сказал:

– Вот получите урожай, тогда и рассчитаемся.

Глаза у Черепанова стали ясными, внимательными, и Евдокия Павловна окончательно успокоилась. Кажется, становился Черепанов из честолюбивого технаря её союзником, надёжным человеком. Что ж, если на пользу разговор тот крутой пришёлся – только радоваться надо…

Черепанов довёз их до конторы, ещё раз заверил, что проследит за механизаторами. И даже сумрачный Емельянов щедро улыбнулся ему на прощанье, дружески похлопал по плечу.

В конторе их дожидался районный уползаг Шальнев. Если по полному титулу величать Шальнева, то в газетах должность именовалась длинно и звонко: уполномоченный наркомата по заготовкам сельскохозяйственной продукции. Пуще грозы и злого мороза боялись Шальнева в деревнях и сёлах. И даже у тех, кто воевал, рвался под шквалом огня в атаку, тонул в вязких гнилых болотах, замерзал в лютую студь, голодал и остался жить, – даже у них холодела кровь, будто проваливался человек в трясину, начинала засасывать его рыхлая сосущая бездна. Шальнев ходил в тёмно-зелёной форме, под френчем угадывался бугор пистолета, сапоги блестели, как у самого изысканного щёголя. Ездил Шальнев на трескучем трофейном мотоцикле БМВ, и не только куры и собаки пугливо бежали с дороги, когда въезжал он в деревню, но и люди прятались, словно боялись заразиться чумой или холерой, одним словом, такой хворобой, которая косит людей, как косой.

В задачу Шальнева входил сбор мяса, молока, шерсти и других продуктов, и службу свою нёс он с огромным рвением, ничем было нельзя от него откреститься, вгрызался он в свою жертву. Несколько раз поступали на Шальнева жалобы в райком, но невозможно придраться было к нему. Действовал Шальнев строго по инструкции, а там всё расписано чётко: не сдал вовремя мясо – могут свести корову или другую живность со двора, описать имущество, направить дело в суд. Правда, к такой мере, как опись имущества, Шальнев прибегал редко – чего описывать, если в домах – шаром покати, в лучшем случае деревянная кровать с клопами да пустой сундук, в котором мыши давно свили гнёзда.

Чаще всего Шальнев уводил со двора скот. Жутко было наблюдать картину, когда за тарахтящим на малом газу мотоциклом болтается на верёвке рогатая коза, трясёт бородой, жалобно блеет или крутит могучей шеей корова. Жизнь, пищу, надежду уводил со двора Шальнев, и только стон и глухие проклятья неслись вслед, плач детей и женщин.

Сейчас при виде Сидоровой Шальнев вскочил со стула, подобострастно выгнул длинную, как у гусака, шею, и эта картинная подобострастность вызвала отвращение. Евдокия Павловна до дрожи не любила встречаться с Шальневым. И ничего здесь изменить невозможно, хоть Сидорова пыталась это сделать. Человек – натура избирательная, одно принимает с радостью и вожделением, другое – равнодушно, безразлично, а третье – с отвращением, будто берёт в руки осклизлую, как камень-голыш, лягушку. Вот это гадливое ощущение возникало у Сидоровой при встрече с Шальневым.