Засуха - [41]

– Давай Ольгу избирать!

Уж на что Дашуха молчаливая, замкнутая, вроде в угол нуждой загнана, а тоже бубнит глухо, как в тугой барабан:

– Ольгу!

Нет, надо кончать этот балаган, решительно, как ножом, отсечь все разговоры… Покалякали, поколобродили, как молодое тесто, и баста! Приступ этот лихорадочной женской вольницы, желания себя утвердить, возвеличить пора успокаивать.

Она протиснулась вперёд, к столу, на секунду замерла – тело, кости, мозг пропитал озноб, видно, страх прохватывал насквозь, как злой стылый сиверко, а потом сказала, задыхаясь:

– Да вы что, бабы? Подумайте!

– Уже подумали, – крикнула Нюрка Лосина. – Хорошо подумали. – Ты – девка грамотная, нам такая подходит. Голосуй, Евдокия Павловна!

– Ну, тогда голосуем, – Сидорова улыбнулась, и только Свиридов горько скривил рот, устремил глаза в одну точку.

Наверное, два человека не видели сейчас людей – Свиридов и Ольга, первый – из-за злости на баб, на Сидорову, а вторая – из-за смущения, из-за чувства тёплой признательности своим односельчанам.

Свинцовая тяжесть появилась в лице, подбородке и скулах. Выходит, ценят её бабы, если судьбу свою доверяют… А она? Ей стало страшно за день завтрашний, который представился ей далёким-далёким, сырым и холодным, в седом тумане. Евдокия Павловна потеплевшим голосом объявила:

– Ну что ж, избрали вас, товарищ Силина… Никто не будет голосовать против?

Зыркнул глазами Свиридов, поднял несмело руку и отдёрнул назад – испугался, наверное. Только кого? Ольги? Да на что он ей нужен, пень дубовый. Андрей Михайлович жил в соседней деревне, в Богохранимом, последние лет пятнадцать – всё время в активе: то в одном колхозе председатель, то в другом, несколько лет работал секретарём сельсовета. На этой должности чувствовал себя Свиридов, как рыба в воде, говорил длинные и пустые речи. А старухам, которые приходили за справками, объяснял без обиняков, когда те благодарили его за бумажку:

– Спасибо – это дорого, милая. Мне бы на четвертиночку. От справки, от маленькой этой бумажки многое зависит в деревенской жизни – ни телёнка выращенного не продашь, ни мешок картошки, ни чувал семечек. Тебя на любой рынок не примут без «документа», накарябанного рукой Андрея Михайловича. А за «документ» положено угостить Свиридова, иначе в другой раз зайдёшь – а тебе от ворот поворот… Заглянет в бумаги, а у тебя мясопоставки не сданы, яиц куры не нанесли… Босиком набегаешься, потому что обувку купить надо, а денежки, где они?

Вот так и пристрастился Свиридов к водке, как кот на валерьянку падким стал. И в колхозе не утих, готов печать за самогон продать. Пропал в колхозе бык Потап, круторогий бугай, исчез в неизвестном направлении. Зима была холодной, метельной, и в ту ночь метель завывала диким зверем, швыряла снегом в окна, а утром Ольга долго не могла выйти из дома. Снегу набило столько – дверь не откроешь, еле откопала. На улицу вышла – батюшки-святы, с некоторых крыш на салазках можно кататься, сугробы меловыми горами лежат.

Но как раз метель оголила на старом насте следы, что вели от фермы в сторону Верхней Лукавки. Такие следы – в валенках, вроде шли люди и ноги заплетали, пьяные или из сил выбились, просовы в насте чётко обозначились, свежий снег их только подчеркнул.

Когда утром на ферме Нюрка Лосина не обнаружила быка, она прибежала к Свиридову. Тот сидел за столом в правлении угрюмый, взъерошенный, как старый ворон на заборе, лицо синего сумеречного цвета, видно, отходил с похмелья. Нюра про несчастье, а Свиридов – и горя мало, сидит, морщится, ёжится, будто его от лихорадки трясёт. Надо было по следам погоню устроить, милицию вызвать и найти преступников, а Свиридов – ни мычит, ни телится… Через неделю узнали люди, что это лукавские свели быка с фермы, обув его в валенки, как человека, и будто бы знал об этом Свиридов. Знал, но не пикнул, потому что четверть самогона ему привезли заранее, и он всю неделю пил и матерился. Лукавских-то посадили, они про четверть не сказали, а то б и Свиридов за ними, – а слух всё равно шёл и шёл!

Бабы разошлись тогда с собрания, а Ольге пришлось остаться, так Сидорова приказала. И ещё Свиридов остался.

– Ну давай печать, Андрей Михайлович, – приказала Сидорова.

Достал из кисета Свиридов выточенную из дерева фигурку с наклеенным резиновым кружочком и вдруг заплакал, искренне разрыдался, как ребёнок.

– За что, Евдокия Павловна, за что? – произносил Свиридов, частил, стонал жалобно, будто бродячий щенок, – я ж старался, всю жизнь на алтарь родины положил…

– Не надо высоких слов, Андрей Михайлович, – Евдокия Павловна говорила холодно, – вы бы лучше о делах думали. Скоро шестьдесят, а за душой что? Четвертиночки да стаканчики…

– Наговоры это всё, наговоры… Как говорят, только слава на волка, а кобели дерут – только шерсть трещит…

– Стыдно, дядя Андрей, – вмешалась в разговор Ольга. – Врать стыдно.

– А тебя не спрашивают, – замахал руками Свиридов, – много ты знаешь…

– Да уж знаю, как вы с бухгалтером кубрите. Люди на фронте гибнут, а вы – вино…

Словно кипятком ошпарили Свиридова, зафыркал, засипел, как чайник, хотел что-то сказать ещё, но махнул рукой и выскочил за порог.