Засуха - [15]

– Нужен мне твой вар, – подначил дед…

– Не нужен сейчас, потом потребуется.

Дед возвращался с базара в хорошем настроении, он выгодно продал овцу и не как-нибудь стоя за прилавком (там одним рубщикам мяса червонец плати, да ещё за работу лучший кусок заграбастают), а всю тушу одному покупателю, за сто тридцать рублей. На радостях Фёдор Петрович купил бутылку очищенной и, проехав Перовский мост, предложил Мишке:

– Ну что, обмоем базар?

Мишка любил горькую, в его чистых голубых глазах весело заискрились-заиграли таинственные бесенята, и он натянул вожжи, пустил мерина на придорожную луговину. Они осушили посуду до дна, и Мишка раздобрел, ножом отхватил кусок гудрона в добрый кулак, передал деду:

– Это тебе, дядя Фёдор, за угощенье!

Он прав оказался, Мишка! Потребовался-таки вар деду, он смолил им дратву, а потом садился подшивать валенки.

О, оказывается это целая наука – валенки подшить. Надо и подошву прошить в несколько рядов, а потом укрепить деревянными гвоздями, а запятник так наложить, чтоб не сбивалась пятка назад.

…Андрей дошёл до дома, опёрся на ствол берёзы, росшей у дома, и словно почувствовал тепло её белоснежного расписного сарафана. Почему не могли уйти от него эти воспоминания? Может быть, так бывает у каждого в час обиды, в час одиночества. А сейчас как раз такое время у Андрея. Осиротила его судьба, всё взвалила на одни плечи. И воспоминания о прадеде, о деде, ощущение болезненной горечи за мать, – вот, брат, за старшего остался ты из Глуховых на этой земле. Лёнька не в счёт, молодой ещё, ветер в голове гуляет, а вот он – как самый крепкий побег из посёкшейся поросли. Так уж судьба распорядилась: за одних война, за других: мать, деда – тоска, горе, лихая година.

– Главное – что с Лёнькой делать? Ну хорошо, поедет брат в школу ФЗО, а что станется с ним, Андреем? В одиночестве жить? На фронте он много пережил, хватит на всю жизнь, но только одного не испытал – одиночества. Там почти всегда были люди, разные – добрые и злые, надёжные и ловкачи, трусы и смельчаки, но всё равно Андрей как-будто чувствовал за плечом живое дыхание, и это наполняло страстью к жизни, мозг изобретал решения, диктовал поступки. А теперь?

На память пришла Анюта. Что ж? И здесь испохабила судьба, растрясла надежды, как грушу в осеннем саду.

Как понимать всё, что с ней произошло? Злым роком, женской слабостью, минутной страстью объяснить? Можно, конечно, и на войну списать.

Анюту он знал со школьных лет и, уходя на фронт, они поклялись – если хорошо будет у них, не прогневается Бог, даст встречу на этой земле, значит, будут вместе, навсегда. Она писала на фронт душевные письма, и когда он читал их, становилось тепло.

Попав в госпиталь (выдрало осколком снаряда из икры большой кусок мяса, словно кто острым ножом прохватил до кости мякоть), он написал письмо и долго ждал ответа, но писем всё не было. И в письмах матери, которая непременно спешила сообщить ему об Анюте хоть одной строкой, не было ни слова – будто был человек, и как звезда скатился с неба, не оставив даже маленькой светящейся чёрточки…

Андрей зашёл в дом, не раздеваясь повалился кровать. Спать оставалось от силы час-полтора. А там надо доить корову, кормить завтраком Лёньку и отправляться на работу, как говорится, в новый кон.

Дом казался ему пустым, хоть на печке похрапывал Лёнька. В теле было холодно, словно из него стылый ветер выдул всю кровь, плечи закаменели, стала тяжёлой, неподъёмной голова. Но заснуть не мог.

* * *

Анюта жила на краю Парамзина. Прямо за домом начиналось поле, в котором по вечерам и на заре перекликались перепела, и этот звук «пить-полоть», кажется, вошёл в неё на всю жизнь. Она ждала, когда заколосится рожь и с полей потянет хлебным запахом, тонким и неповторимым. Анюта росла худенькой, чуть раскосой, её волосы тоже, кажется, впитали ржаной цвет.

Её дед, Иван Тихонович, известный плотник на всю округу, иногда шутил:

– Рыжие, рябые на базаре дорогие!

Отца у Анюты не было, он бирюковатый, молчаливый, наверное, за это прозванный странным именем Батюрок, хоть крестили его Василием, перед самой коллективизацией ушёл из дома в Грязи, пристроился на железной дороге. Анюта помнила, как он уходил на работу: в чёрной фуражке, светло-зелёном плаще-накидке, в крупных кирзовых сапогах. Батюрок сопровождал поезда, болтался на задней платформе и терпеть не мог, как его дразнили ребятишки, зажав козырёк картуза в зубах и мотая головами в разные стороны. Так дразнили всех охранников, намекая на то, как последняя платформа раскачивается из стороны в сторону.

Батюрок страшно нервничал, если ему показывали этот «номер», он, гулко бухая своими кирзачами, суровый, насупленный, пускался вслед за проказниками, но попробуй догони их, лёгких и резвых, как стремительные кони. Андрюше тоже нравилось дразнить дядю Васю, но однажды он сплоховал, поскользнулся и оказался, дрожащий от страха, в руках Батюрка. Горечь и страх поселились в нём, кажется, даже зубы заклацали, он ждал, как сейчас хватит Батюрок его за ухо, поднимет над землёй, и он забьётся как карась, подсечённый на крючок.

Но дядя Вася почему-то не вцепился в ухо, а только зажал в коленях хрупкое тело, спросил, заглядывая в лицо: