Застывшее эхо - [48]

Впрочем, виноват – высочайший указ 1791 года «О недозволении евреям записываться в купечество внутренних губерний» и мною был прочитан со злободневным интересом, точнее, комментарии к нему. Прежде я как-то не задумывался, что в России («Двести лет вместе», с. 40) «все торгово-промышленное сословие (купцы и мещане) не пользовалось свободой передвижения, было прикреплено к месту приписки (чтобы отъездом своим не понижать платежеспособность своих городских обществ)». А потому, сообщает Еврейская энциклопедия 1906–1913 годов (Т. 7. С. 591–592), этим указом «было положено начало черты оседлости, хотя и не преднамеренно». «По обстоятельствам того времени, – разъясняет энциклопедия, – этот указ не заключал в себе ничего такого, что ставило бы евреев в этом отношении в менее благоприятное положение сравнительно с христианами». Более того, «пред евреями были открыты новые области, в которые по общему правилу нельзя было переселяться» – губернии осваиваемой Новороссии. «Центр тяжести указа 1791 г. не в том, – подытоживает энциклопедия, – что то были евреи, а в том, что то были торговые люди».

А я-то прежде «знал», что черта оседлости создавалась специально против евреев. «Разумеется, специально! – подхватит обитатель еврейского Эдема. – Солженицын просто выгораживает своих». – «Я и раньше знал, что русское правительство никогда не было антисемитским, – пожмет плечами обитатель русского Эдема и хорошо, если не прибавит: – Вот отсюда-то и все наши беды».

Младенцев, живущих под лозунгом «Я так и знал» ничем удивить невозможно. Но вот лично я просто никогда и ничего не слышал о почти столетних усилиях российского правительства «посадить евреев на землю»: тот факт, что евреям запрещалось земледелие, ощущался мною без тени сомнения, как и все факты из разряда «Это знает каждый». Но стоило задуматься, в чем состояли реальные интересы конфликтующих сторон, ищущих пользы для себя, а не бескорыстного ущерба для другого, как история, излагаемая Солженицыным, начинает представляться вполне естественной. Вот возникло вынужденное сожительство двух народов, один из которых более или менее привычен к финансовым операциям, а другой привычен только к хлебопашеству, один уже освоил алкогольный бизнес, а другой в значительной своей части еще не освоил контроль алкогольного потребления… И все это в условиях чрезвычайной скученности на территории, где с трудом могло прокормиться и коренное население…

Классик социологической науки XX века Р. Мертон утверждал, что если какое-то сколь угодно неприятное явление, будь то ростовщичество или буттлегерство, десятилетиями, а то и веками не удается искоренить, значит, оно отвечает какой-то фундаментальной общественной потребности, которая непременно будет удовлетворена не одной, так другой социальной группой. А потому, если бы даже Господь вовсе очистил Россию от евреев, как владения Дикого Помещика от мужика, их функции все равно взяли бы на себя наиболее подготовленные лица русской национальности (что и подтверждает, в частности, уровень потребления алкоголя во внутренних губерниях). Этих «лиц», конечно, тоже недолюбливали бы, но беда в том, что социальное расслоение, совпав с расслоением национальным, становится стократно более опасным: страшно подумать, во что разросся бы сегодняшний конфликт между энергетиками и угольщиками, если бы они еще принадлежали разным нациям.

Предотвращать подобные взрывоопасные ситуации – прямая обязанность любого правительства. Вот только осуществимое ли это дело? А если да, то какими средствами? Даже и сегодня простых русских людей охватывают небезопасные для правопорядка чувства, когда они замечают на рынке, ну, если даже не преобладание, а лишь резко повышенный процент лиц иного антропологического типа. Либеральное ханжество велит нам не замечать национальностей, то есть не замечать реально существующего соперничества народов и культур, предоставляя ему катиться без участия наиболее образованных и морально устойчивых слоев общества, чтобы примитивные энергичные вожаки овладевали толпой уже без всякой интеллигентской коррекции (а фашизм и есть бунт энергичной примитивности против непонятной и отталкивающей сложности социального бытия). Но правительство империи позапрошлого века (равно как и его политические оппоненты – декабристы) даже и не догадывалось, что можно не замечать того, что замечают все, – оно стремилось сделать население максимально пригодным для выполнения стандартных государственных функций. Можно, конечно, желать, чтобы государственная элита склонилась перед правом каждой личности заниматься тем, к чему она привыкла, только это означало бы, что социальный организм отказывается от принципа, которым веками обеспечивалась его жизнеспособность. Обеспечивалась, в частности, и крепостным правом – таковы были стандарты, от которых все отсчитывалось.

Вместе с тем для подпавшего под его власть другого национального организма, спаянного религией, преданиями, социальной структурой, образом жизни, языком и т. д., и т. д., было более чем естественно противиться любым мерам, тоже ведущим к его распаду. Национальный организм как целое все равно сопротивлялся бы этим мерам, если бы даже каждому отдельному индивиду они сулили относительное благоденствие (нам не удастся подкупить их уровнем жизни именно потому, что они народ, а не толпа сброда, – примерно так писал об арабах знаменитый сионистский лидер Владимир Жаботинский). Но российское правительство в ту пору не могло бы обеспечить и личного благоденствия: в России и титульная нация отнюдь не упивалась медом и млеком, а ступить на крестьянскую стезю, не имея ни опыта, ни желания, которые не могут возникнуть даже из самых щедрых льгот и ссуд… Солженицын и сам прекрасно понимает: «Земледелие – это большое искусство, воспитываемое лишь в поколениях, а против желания, или при безучастности, людей на землю не посадить успешно» (с. 73). Правительство тоже находило евреев «заслуживающими снисхождения», но утопического своего замысла не покидало – тем более что «образовалось среди колонистов сколько-то и зажиточных земледельцев, успешно занимавшихся своим хозяйством» (с. 153), – как штучные колхозы-миллионеры поддерживали в советских правителях иллюзорные представления о возможностях колхозного строя.